Царские врата

Крюкова Елена Николаевна

–Откуда знаешь?

Тонкие руки торчали из рукавов горской кофты грубой вязки. «Как принцессины ручонки-то. Как у пианистки. Непохоже, чтобы со скотным двором зналась бабенка». Алена вытащила из пачки еще одну сигарету. Женщина пристально глядела, как Алена вертит пальцем колесико зажигалки, как втягивает щеки, закуривая.

–Не кури, – сказала чеченка, – тебе ребенка рожать.

–Ребенка? – Алена прищурилась. Затянулась, выпустила из губ дым. – Какого еще ребенка?

–Своего ребенка, –

упрямо повторила баба, – кого же еще.

–Хм, – усмехнулась Алена, высасывая дым из сигареты, – до этого еще далеко. Война длинная. Много работы.

Баба уставилась на Алену круглыми, как у совы, черными глазами.

–Нет. Все близко.

Ее голос входил в Алену, как нож в халву.

–Цыганка, что ли? А? – с веселой издевкой спросила Алена. – Гадаешь? Сколько берешь?

–Я не цыганка. А ты родишь скоро.

–А-а. – Окурок прилип к губе Алены. Она обеими руками растрепала мокрые волосы. – Спасибо за гадание.

–Я буду молиться за тебя, – тихо сказала странная баба.

–Черт! – крикнула Алена уже по-настоящему зло. – Кому молиться?! Аллаху твоему?! Чушь пороть тут… хватит! Пошла вон. Ступай!

Алены плюнула с губы окурок.

Баба встала и старательно отряхнула ладонями юбку.

–Я уйду, – губы бабы дрогнули. – Но и ты уходи отсюда. Не убивай больше людей.

И повернулась. И пошла.

Алена смотрела, как развеваются на ветру концы вязаного горского платка за ее шеей, за лопатками ее.

–Полоумная, – сказала Алена сама себе табачным, горьким ртом, – ну, чума, психованная…

«А ты ей ни хлеба, ни воды не предложила. У тебя кирпич вместо сердца».

Ветер гулял широко и вольно, обнимал, танцуя, камни и скалы. В холодном небе кучно лепились серые, ледяные, угрюмые тучи: собирался в горах дождь, а может быть, и снег.

Из-за сарая, где мылась Алена, тянуло головнями отгоревшего костра, свежим, чуть кислым запахом мыла и сладким – свежего, с перевала, чистого снежного ветра.

ХЛЕБ

Мы с Ренатом сидели вместе в доме и, выставив в окно автоматы, стреляли. Сталь автомата обжигала руки. Шел второй день дикой мясорубки.

Ренат закрывал меня плечом. Нас с ним еще не ранило. Даже не зацепило.

–Может, нам повезет…

«Не повезет. Никогда не надо так думать о себе. О своей драгоценной жизни. Лучше так: меня сегодня ухлопают, и до свиданья».

–Осторожней!

Ренат грубо толкнул меня в плечо. Я полетела в угол. Строка огня прошила воздух и ушла вверх, в потолок. Я лежала на полу, выставив вверх колени. Ушибленный затылок ныл, все кружилось и ехало.

«Тишина. Передышка. Могут начать кашеварить в любой момент».

Я подползла к Ренату. Он улыбался мне всеми зубами, глазами. Перемазанное сажей, его лицо было

похоже на лицо мальчишки; я представила его маленьким.

–Как? Ничего?

–У меня рожа такая же черная?

Он потрогал меня пахнущими смазкой и гарью пальцами за щеку, за шею.

–Тебя бы… убили. Я вовремя.

–Мы тут одни?

Ренат оглянулся. Позвал:

–Алите-ет!

Тишина полетела на нас из-за закрытой двери.

–Убили, – спокойно сказала я.

Ренат встал в полный рост и так пошел к двери. Плечом дверь толкнул. Вошел в комнату. Я ждала.

Когда он вышел – что-то нес, держал в руках. Я вытянула свою порезанную косой шею, чтобы лучше видеть.

–Ты права. Убили, – тоже спокойно сказал он. – Вот. У него в кармане. Нам повезло. Аллаху Акбар.

В его руках лежал кусок хлеба. Большой такой кусок, с горбушкой. Почти половина лепешки.

Он присел передо мной на корточки. В лице светилась радость: мы еще живем, и перерыв в атаке, и он любит меня. И кормит меня.

–Ешь.

Я, сидя на полу, наклонилась над хлебом, что он протягивал мне. Вся корка его, и ноздреватая, хорошо пропеченная, наверное, очень вкусная мякоть его были залиты, пропитаны кровью.

Человек нес хлеб у груди, за пазухой, или в кармане штанов. Когда его ранили, кровь хлестала и залила хлеб.

–Ничего, что с кровью, – сказал Ренат мне, – ничего, ничего.

Держал хлеб в ладонях, как подранка. Хлеб дернул, взмахнул крыльями. Чтобы улететь. Но не может. Никогда больше не улетит.

Птицы, крохи хлеба, в небо подброшенные… Птица, птица, наша жизнь…

–Жри давай, – шепнул Ренат, – и я буду есть, иначе мы умрем тут с тобой…

Поднес красный хлеб к моим губам.

Я думала, меня вырвет, но меня не вырвало. Я окунула лицо в кровавый хлеб. Ела, захлебывалась, давилась, жмурилась, и хлеб был такой вкусный, казалось, теплый еще, и кровь такая соленая, и я представляла, закрывая глаза, что я ем хлеб с рыбой, с соленой рыбой, или нет, с таким красным, чуть солоноватым, горьким вином… нет, оно даже чуть сладкое, сладковатое… хоть и горчит.

–Ренат. – Я голову вздернула. Крикнула: – А ты?! Ты-то что не ешь?!

Он опустил голову.

–Ты сыта?

–А Алитет…

Он закрыл мне рот ладонью.

–Если меня убьют – найди мою мать, передай ей вот это. – Записка скользнула из его руки в карман моей гимнастерки. – Поминки по мне справьте, как у нас положено.

–Хорошо, – сказала я, глядя в его раскосые, блестящие глаза. – А если меня… убьют, ты сам меня похорони, ладно?

–Ладно, – сказал он.

–Ты устал на корточках. Сядь, – сказала я.

Он сел на пол и обнял меня.

И я сказала:

–А если меня не убьют – я веру твою приму.