Царские врата
Шрифт:
На полу вагона – у его изголовья – сидела женщина. Два ребенка стояли, один мальчишка постарше, другой помладше.
–Ух ты… Вот как вы тут…
«Убирайся, Алена, убирайся прочь отсюда».
Умирающий стал водить в воздухе рукой. Е-мое, крестится.
–Русские…
Я рванула на себя дверь вагона.
Они одурели, увидев меня. Тоже, нашли убежище. На войне и горы просматриваются насквозь, и вся жизнь.
–Привет, – сказала я хрипло. – Не бойтесь. Ничего не сделаю.
Мальчики глядели на меня как на царицу. Нет, как на змеюку.
Женщина,
Я рванула воротник гимнастерки. Стащила через голову крестик на черной бечевке. Подала женщине. К чему он мне сдался? Пусть баба на мужика своего перед смертью наденет.
Женщина, как во сне, протянула руку. Мальчики смотрели заколдованно.
–Спасибо…
–Не за что.
–Ты… наша? Как там наши…
–Я не ваша. И не наша. Я – ничья.
Женщина замерла, как замерзла.
Седой мужик лежал уже, вытянувшись железным рельсом, застывший.
Умер.
Жена обернула ко мне ненавидящее лицо и благодарящие глаза.
Она поняла, кто я.
–Ты можешь нас всех убить. Может, так будет лучше.
Сгребла в охапку мальчишек, прижала их головы к своему животу.
–Я вас не убью, – сказала я. – Живите.
И вышла из вагона, и ветер рвал мои волосы, наматывал на жестокую сильную руку.
В щели сарая сочился слабый, прозрачный бело-зеленый, как снятое молоко, свет горного утра.
Она спала тут на состриженной овечьей шерсти, на слежалых овечьих кошмах, одна.
Проснулась и глядела на рассвет в щели сарая.
Вот так и жизнь земная, ведь это малая щель в небо в тесном, пахнущем овцами, грязном сарае; потом забьют досками, гвоздями – и конец.
Не шелохнулась. Пора было вставать, но она не шевельнулась.
Миг между выстрелом и тишиной. Вот он.
«А ведь, когда умеешь, приятно убивать. Наслаждение есть в этом, да, если очень хорошо умеешь. Раз – и ты отнял… чужую жизнь. Баба, которая должна рожать дитенка, давать жизнь, а вот возьми ее да и отними. Конфета была такая в детстве – «Ну-ка, отними». Что там было на фантике? А, да, девочка с собачкой. И у девочки в пальчиках конфетка, она собаку дразнит, собака служит, а девчонка, гадина, ржет. Все в жизни этой гады. Все издеватели. Не делаю ли я людям добро? Человек больше не будет страдать, метаться… а – разом – брык – пуля моя четко вошла – и на тот свет».
Свет в щелястых досках сарая делался ярче, из зелено-белого становился розовым, оранжевым.
«Черт, тот свет! А что такое тот свет? Какой там еще свет? Там – тьма. Вот меня сегодня убьют. И что, я там буду чувствовать? Думать? Романтические враки».
Алена повернула голову. Ее щеки мягко, тепло коснулась свалянная овечья шерсть. Алена взяла шерстяной ком в пальцы. Помяла в кулаке. Ух, как приятно. Зверь, зверья шерстка… Зверь и человек. Ни один зверь не убивает другого зверя ради наслаждения. Тем более – ради вознаграждения. Тем более – из ненависти.
Зверь дерется
«Разве война – это не закон природы? Убивать – необходимо! Если бы меня тут не было, Руслан нанял бы другого снайпера. Мастера. В деле нужен мастер – и его покупают. Руслан дорого меня купил. И я не продешевила».
Сжала шерстяной ком в кулаке. Сильнее, еще сильнее.
«Вот так бы я зверя задушила. Любого. И мирную овцу. И хищного волчару. Если бы мне надо было спасти свою жизнь».
А человека бы ты так вот – задушила?
«Рукопашный бой страшнее, чем прицелиться и сбить цель».
Скажи себе: не смогла бы. Не лги себе.
«За свою жизнь – еще как дралась бы! Как все солдаты дерутся! А за высокое, далекое, светлое? За Родину – слабо?! Ребятам все наврали! Про Родину – наврали! Просто осенний призыв! И просто – деньги! Так какая, хрен, разница, что Руслан мне платит, что пацану командование платит бабки! Руслан меня, по крайней мере, не обманет! А их – обманули!»
Щели сарая стали яростно-оранжевыми. Потом – слепяще-золотыми, и по овечьим кошмам заходили, скрещиваясь, желтые пятна, стрелы и черные тени. Солнце взошло.
День. Наступил новый день.
Сейчас война продолжится. Вставай!
Алена решила помыться.
Она мылась так: брала в сарае старое ведро, разводила огонь, грела в ведре воду; несла за сарай, и там, стыдливо и быстро раздевшись, побросав на землю пятнистые тряпки, неистово мылась, терла себя большим куском мыла, серо-коричневым, хозяйственным, она его под кроватью у хозяев нашла.
Она никогда не видела, не знала, где моются солдаты Руслана.
К Алене, пока она мылась за сараем, никто не подходил. Не мешал ей, не приставал, любопытно-жадно не глядел на нее из-за досок и дров.
«Как приятно обмыться. Все равно грязь и смерть с себя не смоешь, как ни трись, паскуда».
Она вставала с корточек и окатывалась из ковша горячей водой, ахая и кряхтя. На ветру, на холоду натягивала на влажную кожу гимнастерку. Тело пело. А душа?
Она не знала, что делала ее душа. Не хотела знать.
Дым вился, танцевал над головой, исчезал навек, таял. «Дым и жизнь, как это похоже. Или нет, вот так: жизнь и сигарета. Кто меня выкурит? Кто меня… выбросит, на обочину швырнет? Кому я нужна? Я даже Руслану не нужна».
У Алены в пальцах оставался кривой окурок, когда подошли сзади. Спиной поняла: женщина, а не мужчина.
Обернулась. Точно, баба. Длинная черная юбка, пуховый платок.
Алена бросила окурок себе под ноги.
–Что надо?
Женщина провела ладонью по лицу. Алена глядела мрачно, ждала.
–Передохнуть дай. Издалека иду.
–Садись, – кивнула Алена на землю, на камни. – Табурет не предложу. Тут всю мебель давно истопили.
–А ты тут снайпером будешь.
Женщина глядела на Алену снизу вверх, как домашний зверек.