Царство. 1951 – 1954
Шрифт:
— Пока не позабыл, вот о чем хотел сказать. Новый стадион Москве нужен. Не стадион, а дворец спорта! Грандиозный, современный, где вместились бы десятки тысяч болельщиков. Больше, чем в Париже стадион, больше, чем в Лондоне — самый большой! — чтобы капиталисты от зависти лопнули. И надо, чтоб находился он неподалеку от центра, — уточнил Никита Сергеевич. — Давай подумаем и найдем ему место. Если за пару лет такое чудо появится, какая радость москвичам будет! — Хрущев мечтательно закатил глаза. — Разыщи ему место,
— Найду.
— И жилье из вида не упускай. Жилье — самая что ни на есть болевая точка! Москва не резиновая, а народ сюда со всех концов лезет. За прошлый год население на триста тысяч выросло, а жить где? Надо во всю силу строить! — поддал рукой Хрущев. — И еще усвой, что строить надо по-современному, тогда толк будет. Я не против дерева и не против кирпича, но у нас появился прочный, удобный, быстрый материал — железобетон, а мы к дереву с кирпичом приросли! Квартирами мы должны всех нуждающихся обеспечить, из бараков и коммуналок в человеческие условия переселить. В этом, Катя, и заключается социализм — в справедливости и равенстве!
— Жилье, Никита Сергеевич, я под самый пристальный контроль возьму.
— И еще! — Хрущев поманил женщину ближе. — Когда мое место займешь, смотри, между начальниками не забегайся, от головокружения не потеряйся!
— Вы для меня самый главный начальник! — вставая и снова прижимая руки к высокой груди, клялась Екатерина Алексеевна.
— Сядь ты! Это ты сейчас так говоришь, а как кто поважней в ладоши хлопнет, сломя голову полетишь, известное дело!
— Не-е-ет! — запротестовала Екатерина Алексеевна.
— Главное, формализма не допускай. Формализм из человека мумию делает.
— Зря вы на меня наговариваете! — обиделась Фурцева. — Я не такая. Я с вас пример беру.
— Посмотрим! — с ленцой проговорил Секретарь ЦК. — Ты на меня не дуйся, я по делу говорю. Тебе, кроме меня, правды никто не скажет. А знаешь что, — Никита Сергеевич окинул заместительницу задорным взглядом, — занимай с понедельника мой кабинет. Я за выходные в Центральный Комитет переберусь, ежели что, ты меня где-нибудь приютишь! — пошутил он.
Екатерина Алексеевна хотела расцеловать обожаемого руководителя, но не осмелилась. Он был для нее недосягаемым идеалом, идеалом и политика и человека.
— К вам Серов, — доложили из приемной.
Генерал Серов, подошел к столу и крепко пожал протянутую Хрущевым руку.
— Смотри, Катя, кто к нам пожаловал, новый министр Государственной безопасности собственной персоной. Если меня нет, а вопрос острый, можешь сразу к нему бежать, Иван всегда откликнется.
— Рада за вас, товарищ Серов, поздравляю!
— Ты мою Катю не обижай!
— Да разве я похож на обидчика? — развел руками министр.
— Садись, не стой над душой!
Генерал опустился в кресло напротив Фурцевой.
— Своих,
— Ладно, Катерина Алексеевна, ступай, нам пошептаться надо.
Фурцева попрощалась и вышла. От нее остался лишь легкий аромат духов. Если бы не Никита Сергеевич, а кто-то другой сообщил, что Хрущев оставляет ее в Москве вместо себя, она бы ни за что не поверила. А ведь оставляет!
Серов словно по стойке «смирно» сидел перед начальником. Секретарь ЦК вполголоса напевал:
— Утро красит нежным светом стены дре-е-евнего-о Кремля!.. Ну, как он? — оборвав песню, спросил Никита Сергеевич и вмиг сделался серьезным.
— В панике. Сначала орал, стучал по решетке, требовал Маленкова, вас, теперь тихо сидит, обхватив голову руками, и воет, как собака.
— Он и есть собака, собаки даже лучше! Пусть воет. Когда людей истязал, небось руки не дрожали!
— Я никого к нему не пускаю, ни врачей, ни обслугу. Кто его знает, что может выкинуть.
— Правильно, не пускай. Без врачей Лаврентий пару дней обойдется. В тюрьме, если помнишь, врач только перед похоронами появлялся. А он — врача подайте! Повой, поскули! Охрана наша как?
— Подходящая охрана. Мои ребята по восемь человек дежурят и еще генштабовские, но генштабовских Жуков заберет, незачем столпотворение устраивать. Три человека с генералом Батицким бериевскую камеру стерегут, пятеро — коридор, четверо на лестнице, и на дворе взвод десантников по постам расставлен, меняются регулярно. Курить можно, Никита Сергеевич?
— Кури в окно, отравитель! — поморщился Хрущев, он не мог терпеть сигаретный дым.
Серов отошел к окну, приоткрыл фрамугу и закурил.
— Сначала Лаврентий Батицкому угрожал, обещал разжаловать, в лагере сгноить, говорил, материалы на него имеются, и что материалы эти скоро куда следует попадут. И на вас, Никита Сергеевич, сказал, материалы есть, и на Маленкова, — понизил голос Серов.
— Понятно, что есть, не белоручки были. Завтра на Пленуме судьбу Лаврентия решим.
— Я думал, вы сами решите, зачем колхоз разводить?
— Порядок есть порядок. Пленум должен по Берии вердикт вынести, не я. Но ты не бойся, Пленум справедливое решение примет, единственно верное.
Хрущев вышел из-за стола:
— Угрозы Лаврентия пустые, он у нас в руках, а что материалы у него припрятаны, это верно. Ты, Ваня, ищи как следует, ведь не в кармане он их носил. Эти каверзные бумаги обязательно заполучить надо. Без команды чтобы в камеру мышь не прошмыгнула!
— Не волнуйтесь. Без вас я пальцем не шевельну. Тем более, что желающих навестить Берию нет. Он теперь как прокаженный, от одного его упоминания люди шарахаются.