Цецилия
Шрифт:
Потом она прочла и перечла десять раз письмо, наконец она села за свое подвенечное платье.
Можно сказать, что бедняжка рассчитала работу по времени отсутствия своего жениха и должна была в одно время кончить свое платье и увидеться с Генрихом, потому что ей едва оставалось на восемь дней работы. Впрочем, прошло около девяти месяцев между тем временем, как были вышиты первый и последний цветок этого великолепного узора.
Но с какой душой, с какой радостью, с каким счастьем она теперь работала! Как оживали эти цветы под ее пальцами! Как они, соперники
О! Да, Генрих сказал правду, часы казались долгими бедной Цецилии, а между тем они прошли; настал вечер, ночь; Цецилия едва могла заснуть. Она вздрагивала при проезде всякого экипажа. Не писал ли Генрих, что «Аннабель» известна быстротой хода и что, может быть, она придет в одно время с письмом; правда, это было бы слишком много; Генрих предвидел это, могла случиться остановка. Должно было подождать по крайней мере дней восемь; так надеяться было неблагоразумно. Цецилия повторяла сама себе, что было глупо надеяться, и между тем надеялась.
Между тем при всяком шуме в доме она бежала на лестницу, при всяком стуке на улице бросалась к окошку.
Так прошел следующий день, затем еще; там еще несколько дней; только восьмой, который Цецилия назначила концом своих ожиданий, был истинным мучением.
Накануне вечером Цецилия окончила свое подвенечное платье; последний цветок, блистательный и веселый, развернулся под ее пальцами.
Восьмой день прошел, как и другие. С двух часов до ночи Цецилия стояла у окна, устремив глаза на угол улицы Сент-Оноре, ожидая, что вот она увидит кабриолет, который привезет ей Генриха, подобно тому, как она видела кабриолет, увезший его от нее.
Потом по одной из тех странностей, которые, кажется, доказывают, что времени не существует, что это только одно пустое слово, весь промежуток времени, в которое она ожидала Генриха, исчезал для нее; ей казалось, что он уехал не дальше как вчера и что ночью она видела во сне, что это отсутствие его продолжается так долго.
Пришла ночь; темнота сгустилась. Цецилия всю ночь провела под окном. При первых лучах дня, утомленная, со стесненным сердцем, готовым разлиться слезами, она решилась лечь в постель.
Сон ее был короток и беспокоен; всякую минуту она вскакивала, думая, что слышит звонок. День прошел в таких же муках, как накануне.
Потом она старалась рассуждениями заглушить беспокойство любви, уверить сама себя, что оба корабля не могли плыть друг за другом с одинаковой скоростью; «Аннабель» могла отложить отплытие на несколько дней, может быть, на неделю; ее могло задержать безветрие, столь обыкновенное в тропических широтах; она назначила себе еще три дня, в которые хотела не позволить себе дожидаться; но что делать в эти три дня?
Бедная Цецилия опять принялась за свое подвенечное платье и начала шить по букету в каждом углу своего узора.
Прошло три дня, потом еще четыре, потом неделя, четыре букета были готовы.
Уже прошло пятнадцать дней со времени
Тогда пробудились в ее уме все мечты, которые рождает беспокойное воображение: это обширное море, глухой ропот которого произвел на нее такое сильное впечатление в Булони, это ревущее море, с его причудами, с его бурями, ураганами, — что сделало оно с «Аннабель» и с Генрихом?
Дни, которые проводила Цецилия в беспокойстве и страхе, были ужасны, но ночи сделались еще ужаснее; мысль, беспрерывно присутствовавшая в уме ее, где днем пересиливал рассудок, ночью вставала как призрак и, не удерживаемая более силой воли, давила во сне как вечное, сверхъестественное привидение; едва засыпала она, как ей являлись то мать ее, то Генрих; потом начиналась целая бессмысленная поэма неимоверных страданий, от которых она наконец просыпалась в страхе и рыданиях.
Прошел месяц с того времени, как должен был приехать Генрих.
Чтобы рассеяться, Цецилия прибегнула к своему несчастному подвенечному платью; она решилась усеять середину его такими же букетами, какие она уже вышила по четырем углам.
Ее беспокоила и другая мысль, начинавшая мелькать в уме: маркиза продолжала жизнь в своей эгоистической беззаботности. Однажды Цецилия открыла бюро, в котором заключалось все имущество ее с бабушкой: там было полторы тысячи франков.
Она побежала к маркизе и с возможной осторожностью сообщила ей о причине своих опасений.
— Что ж! — сказала ей маркиза. — Пока выйдут эти полторы тысячи франков, то есть через четыре или пять месяцев, разве Генрих не возвратится?
Цецилия хотела сказать:
— Да, но если не возвратится?
Слова замерли у нее на языке; ей казалось, что она не должна так сомневаться в Божеском милосердии; что, сомневаясь, она заслужила бы свою участь. Она возвратилась в свою комнату, несколько ободренная уверенностью своей бабушки.
В самом деле, отчего Генриху не возвратиться? Разве прошло так много времени, что можно отчаиваться? Генрих опоздал несколькими неделями, вот и все. Могло случиться то, чего он опасался: без сомнения, «Аннабель» не вышла в море в назначенный день. Генрих был в дороге, Генрих был, может быть, у берегов Англии, может быть, подъезжал к Франции, Генрих приедет прежде, нежели она кончит новую свою работу; и Цецилия, с минутной веселостью, с легкой надеждой, садилась за свое платье, и новые узоры, как по мановению жезла феи, рождались под ее иглой.
Таким образом прошло три месяца. Все букеты были кончены; платье выходило чудом искусства. Те, кто видели его, говорили, что оно слишком хорошо для женщины…
Цецилия начала насыпь из цветов между большими букетами.
Однажды утром Аспазия вошла в комнату Цецилии, чего с ней никогда не случалось.
— Что тебе нужно, Аспазия? — воскликнула Цецилия. — Не случилось ли чего-нибудь с бабушкой?
— Ничего, слава Богу, сударыня, но в бюро нет больше денег, и я пришла спросить у вас, где взять их?