Целомудрие
Шрифт:
Придя в себя, тихонечко проползает он к кровати и, стараясь не разбудить все еще спящую маму, забирает мыло и полотенце. Лицо его обескуражено, губы закушены, руки дрожат; эта предательская мыльница выскальзывает из пальцев и катится по полу; Павлик схватывает мыло, а оно опять ускользает; он бросается его подобрать, падает стул. Просыпается мама и садится на постели.
— Что ты, маленький, так рано поднялся? Уже умываться идешь?
— Да, я иду умываться, мамочка!
— Что это у тебя лицо такое красное? Разве жарко?
— Ну, конечно,
Торопливо выходит он из оранжереи, идет на кухню, глядится в зеркало. Да, порядком исполосовала его мерзкая тетка, лицо у него как у трубочиста, текут струйки грязи, надо хорошенько отмыться, а чтобы не увидела мама — выплеснуть первую воду в тазу. Выходит на террасу, а на террасе висят и сохнут кружевные теткины панталоны, чепчик и пеньюар. Решительным, совсем военным шагом подходит к неповинным вещам Павлик и основательно окатывает их из своего таза грязной водой. Война так война.
— Вот же тебе, вот тебе, мерзкая тетка! — с наслаждением говорит он и скрывается. Никто не увидел, тетка еще не скоро хватится. Он умоется, выйдет к чаю и спросит, при маме, как ни в чем не бывало, Анфису: «Как ваше самочувствие, дорогая, как почивали вы?»
Конечно, может и так случиться, что тетка предаст дело широкой огласке; она может вызвать маму и рассказать ей про выступление с заповедью, но чувствует верным инстинктом Павел, что не станет распространяться об этом Анфиса. Они посчитались: он задал вопрос — она ответила. Они квиты; а ворошить такое сомнительное дело, в котором тетка все же замешана, — неприятно, едва ли будет выгодно ей.
Умывшись, причесавшись, смыв с себя все знаки бесчестия, усаживается на чердаке с «Юрием Милославским» Павел и начинает наблюдать из слухового окна: не проходит ли Анфиса? Но нет, нет; она занята более важными делами, а солнце палит, по-летнему немилостивое; белеет и сохнет под его лучами белье Анфисы; скоро, пожалуй, и следов не останется, вот незадача; перелистывает Павлик любимые страницы романа, а вот скрипение козловых башмаков слышится по террасе, появляется Анфиса, подходит к белью, смотрит: все сухо. Правда, кое-какие полосы остались, но это только причина гнева на кухарку Васену.
— Васена, Васена, надо отмывать чище: сверх возможности заласано! — кричит она.
Забирает свои доспехи и идет, а Павел, опечаленный неудачею мести, высовывается из чердачного окна и бросает в Анфу комочком глины; он попал, у тетки хлюпнуло в затылке; она обернулась, а Павел спускается вниз к утреннему чаю; его сердце уже безгневно; в сущности, в свое время и он поступил не лучше тетки: ведь когда Пашка объяснила ему, как рождаются дети, он тоже закатил ей пощечину; теперь это же получил он от Анфисы, стало быть, о чем много и говорить?
Но вопрос все же оставался вопросом. Правда, от случая кое-что прибавилось в опыте Павлика; он поведал, что люди сердятся, когда их спрашивают об этом; значит, дело на самом деле нехорошее и нечистое. Однако близился конец лета, надо было подумать о гимназических
Однако инцидент с заповедью не остается изжитым; в воскресенье после обедни приходит в дом тетки местный священник отец Иоанн, которого Анфа обзывает Златоустом. Он маленький, упитанный, совсем противоположный гимназическому. Его щеки — как яблоки, волосы — как хвост орловского рысака; а живот у него такой круглый, точно сложены там ядра царь-пушки, изображенные на картинке.
Может быть, позвала священника встревоженная мама; может быть, явился он по наущению Анфисы, только глаза его, темные, как вишенки, вдруг строго блеснули, когда к нему приблизился Павлик. Странно сказать, но и у Павла вдруг появилось на душе нерасположение к деревенскому бате; ведь приходил же священник раньше к ним в дом, но визиты его как-то не отмечались; теперь же точно ощетинилось на него сердце подростка и ощутимо вдруг почувствовало в нем врага.
— Поздоровайся, поцелуй у батюшки ручку! — визгливо закричала на Павлика угрюмая Анфа.
Павел подошел, но к руке не приложился; да и сам батюшка как-то разом принял свою пухлую десницу.
— Теперь молодежь идет новая, лишенная устоев, — со вздохом сказал он и ласково погладил перстами кудрявую бороду.
— Нигилисты, смутители, дело известное, — поддакнула из угла тетка и потрясла косицами.
За обедом, во время которого мама все время следила за Павликом тревожно-опечаленными глазами. Златоуст опять распространялся о новых течениях.
— Главное — в отсутствии веры, — говорил он, указывая вилкою в небо. — Когда верит человек, на ум не идут ему грешные и тем паче праздные мысли. В одной молитве спасение от дьявола и всех бед его.
— А кто же это дьявол? — вдруг спросил Павлик с явной целью подзадорить тетку Анфису.
Отец Иоанн покачал, точно обиженный, головою и ответил, не глядя, однако, на Павлика, устремив взор выше него, на буфет:
— Отцы церкви достаточно учили об этом, чтобы следовало распространяться. Дьявол есть темная сила, исполняющая свободную волю человека; отвращающая его ум от канонов церкви, повергающая в пагубные мечты юные сердца.
— А вы, батюшка, его видели? — невинным голосом осведомился Павлик.
Тетка Анфа даже двинулась на стуле, но и тут отец Иоанн не рассердился.
— Угодники божии часто видели, но аз, многогрешный, испытания не удостоен.
— А если не видели, как же вы о нем говорите?
— Павлик! — укоризненно остановила сына Елизавета Николаевна, но батюшка снова вознесся любезным и ласковым жестом.
— Предоставьте юности удовлетворять любознательность… — И тут же, повернувшись к Павлику широким соболезнующим лицом, пояснил: — Не только видимое, но пуще всего невидимое существует. И недаром сказано: «Творца видимого и невидимого».