Целомудрие
Шрифт:
Молчит Павлик и слушает с подрагивающим сердцем.
— Не товарищи это. Мы зовем их «чистюли», — говорит из уголка и рыженький Жоржик.
Электричество, не получившее разрядки, грозит найти себе новый выход: в драке. Но молчит и не движется оробевший Павлик, придраться никак нельзя. Однако грозою все веет, все дышит; ворочается Тихон злобно и скребется; а вот его голос разрывает молчание, и по сеновалу проходит уже прямая угроза:
— Да попадись мне в руки, я бы знатно «чистюлю» обработал!
Павлик вздрагивает. Наконец уж довольно всего этого. Поднимается молча, проходит
— А как бы ты меня обработал? — медленно расставляя слова, глухим голосом спрашивает он.
Поднимается и Тихон на сене. Смотрит, ворочая белками. И вот. в самый решительный момент, переключается электричество на основу:
— Сводил бы как следует к девчонкам — и все!
Павлик отступает. Он уж было приготовился на кулачки — и вдруг опять все то же!
— Это как же «как следует»? — удивленно спрашивает он, но бурный взрыв колючего смеха сметает его вопрос, и он не успевает прийти в себя, как чувствует, что снова лежит в сене.
Мальчишки разом дернули его за ноги и повалили в сено и с тем же жгучим смехом начали его в нем перекатывать. Павел хотел крикнуть, но рука Тихона вдруг легла на его рот, и крика не вышло. Собрав все усилия, задыхаясь от злобы, Павлик поднял колено и ударил им Тихона в живот. Тихон тотчас же свалился, как перина, а Павел поднялся и сел на него, обеими руками вцепясь в его горло. Лицо его побелело, волосы ощетинились. Он дышал прерывисто, ощущая уколы в сердце.
— Будешь еще безобразничать, а?
Не без усилия освободился от Павлика великовозрастный Тихон. Однако он нисколько не сердился.
— Не надо только в живот пихаться. Ты знаешь, что от этого может выйти?
— Что? — спросил Павел.
— Возьму да рожу.
Оглушительный раскат смеха все покрыл на сеновале.
— Какие же, однако, вы мерзавцы! — дрожащим голосом сказал Павлик и поднявшись, полез вниз.
Отряхиваясь, как окунутый в помойную яму, прибежал Павлик в свою спальную.
— Что ты, маленький? Разве там не спится? — спросила удивленная мать.
— Ах, мама! — горько ответил Павлик и блеснул на нее, свою единственную, злыми глазами. — Как странно живут на свете, а вы все молчите, не говорите ничего.
— Кто живет странно?
И пронесся тонкий обиженный шепот — не ответ, а обвинение:
— Дети, а перед ними — вы.
В городе осенью в воскресенье, после обедни, Зиночка Шевелева внезапно присела на скамью в садике, где Павлик кушал мороженое.
Подкралась она так неслышно, что Павлик обомлел. Первым движением его было спрятать стаканчик с мороженым к себе в карман.
Да, было порядочно стыдно в пятнадцать лет есть мороженое, как какому-нибудь приготовишке. Павел нарочно забрался в самый потайной угол — и вот Зиночка Шевелева, гимназистка лукавая, сидит.
Второю мыслью его было убежать, но Зиночка крепко держала его за рукав пальто.
— Докушайте сначала свое мороженое, а потом мы погуляем! — с улыбкой проговорила она. Издевалась выпускная, это было по всему видно: ведь это ее хотел Павлик напугать своим револьвером, когда она раз на улице так дерзко сказала, что Павлик хорошенький. Теперь она не только смеялась над ним свыше
— Надеюсь, вам не страшно прогуляться со мною по садику, молодой человек?
Павел обиженно покосился на ее смуглое лицо. Что, она считает его третьеклассником? Он не в пятом классе? Нет, он не будет есть перед этой дрянью мороженое: пускай пропадет!
Расплатившись с торговцем, угрюмо морща брови, он проговорил:
— Я сегодня имею быть в гостях у родственников, и гулять мне никоим образом нельзя.
— В таком случае я провожу вас до родственников, — с лукавой усмешечкой сказала Зиночка; розовый ее язычок скользнул по атласным губам.
Положительно нельзя было от нее никак отвязаться.
— Но мне следует еще исправлять экстемпоралиа! — взмолился он.
— И ваши экстемпоралиа исправите после.
Черные глаза, цветущий мальвою рот улыбаются близко и опасно. Какими духами от нее пахнет? Или так пахнут ее лоснящиеся волосы? Благоухание мимозы источают они.
Идет Павлик, держа руку, по обычаю, у хлястика, рядом идет Зиночка и пристально-осторожными взглядами рассматривает его. Поднимет Павел недовольные глаза, она свои прячет, быстро взмахивая ресницами. Не может он отрицать, что красива эта приставучая девчонка. Зубы ее не очень белы, и крохотная мушка на щеке, но губы так алы и невинны и в то же время хитры: они смеются и зовут, зовут к себе эти губы, алые, как цветы, а улица полна народом, все смотрят на идущую пару, видят все, как похищает Павлика гимназистка, улыбаются и смеются все. Прямо черт знает, до такого позора… Рад был Павел, когда свернули они с людной улицы в переулок.
Мимо садика, мимо амбаров, казарм и толкучих рядов проходят они по пыльным улицам. Киргиз на верблюде проплывает мимо Павлика, колыхаясь, как на пружинах; продвигаясь мимо пары, он скашивает на нее свои и без того раскосые глаза, и улыбается словно литыми зубами, и говорит: «Жаксы!» [6]
Сторонится от Зиночки с возрастающим гневом Павлик, а та все держит его под руку, прислоняясь мягко, чуть внятно. Сапоги Павлика стали серыми от пыли, а Зиночкины туфли по-прежнему чисты и изящны, точно не идет она по дороге, а скользит над нею, как Церера на картинке. Маленькое аметистовое колечко видит Павел на ее розовом, прижавшемся к ладони мизинце.
6
Хорошо (киргиз.).
— Это от кого же у вас кольцо? — строго спрашивает он, сам не зная для чего.
Возводит на него агатовые глаза Зиночка Шевелева. Теперь они посветлели, блещут и колют, опасно зубы сверкнули, как у лисички, готовой в самое сердце укусить.
— От жениха, конечно, а вам на что?
— Разве гимназисткам позволяются кольца?
— Мало ли что не позволяется, мы позволяем сами себе.
Внезапно острый локоток Зиночки упирается Павлику в грудь. Он хочет ее поддержать, должно быть, поскользнулась, а Зиночка еще ближе, и теперь ее грудь коснулась плеча Павлика — мягко, упруго, осторожно и вкрадчиво. Коснулась и отошла.