Целомудрие
Шрифт:
И оборачивается испуганно Павел: его зовут, его позвали; голос у нее несколько сиплый, но и это умиляет; она спрашивает его, налить ли ему воды в умывальник или сделать это попозже, чтобы вода была холоднее, может быть, он любит умываться теплой водой?
Павел смотрит на нее и улыбается: умывальник, теплой водою… — как смешно говорит она это, как глаза ее блещут искорками зрачка… Ну, отчего она так ему нравится, отчего кажется такой милой и нежной, она ведь только крестьянская девушка, как могла она возрасти на охапке соломы в курной избе.
— Вы откуда же, Поля, и где ваши родители? — тихонечко,
— Моего отца я никогда не видела, говорят, я незаконная дочь.
Отстраняется и Павел. Вот что, вот оно как; и сказала она эти странные слова просто и кратко; вот почему у нее волосы такие, и вид необычный, и руки атласные… Она не крестьянка, она незаконная, ее отец какой-то офицер или помещик, он живет где-то на свете, о ней не зная, и вот его дочь определяют к лавочнику с бакалеей, к местному жителю, который тут, на углу, вот почему его охватили жалость и влечение, вот почему сердце его потянулось к ней, обреченной, и вот, наконец, какая жизнь и какие в ней дела.
— А ваша мама? — медленно и раздельно спрашивает Павлик и сам дивится, какой жалостью пропитывается голос его. — Ваша мама живет в деревне? Вы любите, Поля, ее?
— Моя мама в больнице, у нее чахотка, — отвечает Поля и вновь принимается за книги.
Теперь Павел понимает, почему ею, этой, так все распоряжаются: она сирота, за нее некому заступиться; дед у нее строгий и своевольный, сам воспитанный в подчинении, требующий того же и от своих.
— И вы, Поля, любите своего жениха, не правда ли? — пряча глаза, тихонечко шепчет Павлик. И проносятся по комнате слова, тихие, раздельные, такие же странные, как только что сказанные ею, и два пурпурных пятна злой болезни окрашивают эти милые мраморные щеки:
— Он рябой, пятидесятилетний, он вдовец с троими детьми.
Вновь прислоняется лицом к стеклу студентик. Вот оно что, вот он,
этот почтенный бакалейный торговец, местный житель, проживающий на углу. Да, вот как бывает на свете! Молодой господин позаботится во время досуга, произведет на свет дочку с белыми как лен волосами, и покинет, и бросит, и забудет ее, а мать этой дочери будет лежать в чахотке в больнице, а дочь эта будет отдана рябому почтенному вдовцу с бакалеей и троими детьми.
Теперь уже совсем понятны Павлику и влечение к Поле, и страх, и жалость, и боль.
Так печально ему, так нудно у него на сердце, что не обращает он внимания даже на то, что в мезонинчик его явилась сама бабушка-генеральша и смотрит на него выцветшими глазами в упор.
— Надеюсь, молодой друг мой, что вы порядочный человек? Этим все сказано, — говорит она.
И взглядывает в старческие очи студентик, и начинает смеяться тихонечко, горько, так, что смущаются даже генеральские властные глаза.
— Ах, бабушка, бабушка, какая жалкая чепуха…
Среди ночи Павлик просыпается с щемящим сердцем, а в сердце мысль о ней. Несомненно, он спал, он заснул тотчас же, как только
Ее жизнь страшна, ее жизнь ужасна, ей в будущем предстоит самое темное, что только бывает на свете, — и он, Павел Ленев, и не кто другой, как Павел, должен спасти ее. Это же ясно как воздух, что рождена она для другой жизни, не для той, которую готовили ей. Она не могла бы ужиться с этим бакалейным лавочником, она не сможет этими бедными руками нянчить его детей. Ее отец, тот проклятый человек, который родил ее и бросил, должен был подумать о ней, но так как его нет подле нее или, может быть, даже нет на свете, то, очень просто, позаботиться о ней должен Павел… Он же должен спасти ее.
Спасти, но как? Как поступить ему, восемнадцатилетнему, чтобы избавить эту девушку от того, что ей угрожает? Как устроить так, чтобы лавочник оставался лавочником, не больше, без притязаний на нее? И чтобы дед ее был доволен, и чтобы бабушка-генеральша осталась довольной — словом, чтобы были довольны все?
И недолго думает восемнадцатилетний, решение скорое и радикальное поднимается в его голове. Самым верным способом устроить все к общему благополучию было бы… жениться на Поле.
Выпрямляется Павлик, садится на своем диване, трет руками глаза, должно быть, чтобы свое решение разъяснить.
Да, конечно, это сначала кажется странным, но если хорошо вдуматься, оно не может никого поразить. Несомненно же, достоинство этого решения в его краткости: как в древности какой-то царь, вместо того чтобы распутать, разрубил гордиев узел, так ныне поступает и он. Выгоды решения очевидны: лавочник мирно торгует на своем углу бакалеей, Нил Власьич доволен, мама, если все разъяснить, будет тоже очень довольной… Только вот бабушка? — строгая бабушка-генеральша с ее презрительным лягушачьим ртом?
Приникает всеми мыслями к обсуждению дела Павлик. Да, нечего скрывать, здесь возникают сомнения: бабушка Марья Аполлоновна едва ли будет от этого решения на седьмом небе… Она еще только вчера за вечерним чаем рассказывала много о столбовом дворянстве, она хотела представить Павлика сиятельному князю Ипполиту; вечером же, перед театром, заглянула к бабушке благоухающая княжна Лэри, то была у Павлика Мэри, а теперь стала еще Лэри, высокая бледная шатенка с тонким помятым личиком, с утомленными глазами в синих тенях, в атласной шляпке, вся пропитанная какими-то сладкими духами.
Эта Лэри весьма внимательно поглядела на кузена и улыбнулась как-то ласково и порочно; Павел тотчас же попал в кузены, это ничего, что был он провинциальный, что костюм его оставлял желать многого, как заметила бабушка, он Лэри понравился, она была богатая невеста, она имела все достоинства изящного сердца и ума, из-за нее бабушка даже во второй раз поднялась в тот вечер в мезонин к Павлику только для того, чтобы сказать ему, что он имел успех…
И вот комбинации бабушки могли рухнуть, являлась новая претендентка породниться с генеральшей, притом более основательно, путем законного брака: это была Поля, горничная Поля, внучка дворецкого Нила Власьича, почтенного человека с «арифметической головой»…