Целомудрие
Шрифт:
— Объяснились…
Павлик содрагается звуку голоса Умитбаева. Такой он далекий, странный, точно загробный, такой глухой, исполненный расстояния, что робость все больше овладевает сердцем Павла.
— Объяснились, все установили, делу дано движение.
— Перестань жевать! — вдруг истерически выкрикивает Павел. — Отвечай толково. Какое «движение»? Разве нельзя было уговорить пристава? Было нельзя помириться?
— Не хочет.
— Кто «не хочет»?
— Она. Голосит и отказывается. Я предлагал ей пять тысяч.
Павел вскакивает на ноги, проходит
Он открывает форточку, жадно дышит морозным воздухом.
— Нет, кто мог этого ожидать, кто мог ожидать! — бессмысленно твердит он.
Иронически улыбается Умитбаев своими черными губами.
— Конечно, я не мог ожидать. Я едва ли даже думал, что она девушка. Между тем участковый врач…
— Уже был участковый врач?..
— Медицинским осмотром установлено, что она была девушка, и мною произведено…
— Мама, мама, подожди, сейчас кончим.
— Факт преступления налицо, протокол дознания сегодня препровождается следователю…
— Кто следователь? — вдруг истерически выкрикивает Павел. Он топочет ногами, лицо его исказилось, он разрывает на груди себе платье, Он отталкивает Умитбаева, взвизгивает, отбегает к стене, машет руками и кричит… — Как следователь? Я сейчас поеду к следователю! Я упрошу его! Я стану перед ним на колени! Так нельзя!..
Холодный и далекий подходит к нему Умитбаев, сжимает ему руку холодным пожатием мертвеца, целует в губы ужасным мертвым поцелуем и улыбается покорно и кротко:
— Так действительно нельзя, ты никуда не поедешь, все бесполезно, делу дан законный ход.
Отходит, вновь подошел, вновь жутко улыбается:
— Ты понимаешь, что значит «законный ход» в Российской империи? Это конец. Ничего не поможет.
— Что же будет?
— Завтра или послезавтра будет известно всему городу, передо мною закроются все двери домов, все глаза, все рты и руки. Конечно, всякий и всегда рад сделать все это, это делали и следователь и пристав, но раз попался, ты будешь осужден. Закрыты все люди, все дома, вся жизнь.
— Нет! — обрывает Павел и смеется с блуждающими глазами. — Мой дом не закроется. Я сам сяду рядом с тобой на скамью подсудимых. Я скажу, что нельзя так… нельзя…
— Благодарю тебя, ты благороден, но кричать не надо. Главное не в том, что будет в городе, а то, что во мне. — Он придвигает к лицу Павла свои угасшие глаза, и Павел видит в них что-то от другой жизни, уже от той, неизвестной, неведомой. Зубы его начинают стучать, он отмахивается от Умитбаева мелкими движениями кисти, он пытается усмехнуться, но рот его разрывает гримаса страдания, и он вынимает платок, комкает его и впивается в полотно зубами.
Спокойный и уверенный, как бы все переживший, все выяснивший себе, подходит к Павлику Умитбаев.
— Ты даже лучше, Ленев, чем я думал о тебе. Скажу тебе откровенно. я вынес бы все — и позор, и глумление, и скамью суда, и ссылку, но себя перед собой не вынесу, понимаешь, себя. Все же — подлость, это я только сегодня увидел, и за подлость — смерть.
— Что ты… ты… сказал? — с широко раскрытыми глазами
— Я сказал: смерть, и это так и будет. Не отговаривай, друг, бесполезно. Уже давно решено: еще когда околоточный сказал мне: «Извольте следовать». Я и последую, — Умитбаев жестко улыбается. — Не туда, куда полагается по законам, а дальше. Туда, откуда нет… — и так далее…
— Умитбаев! — вскрикивает Павел, и жмется к нему, и заглядывает ему в глаза, и сжимает руки, которые уже начали теплеть. — «И эти руки могут сделаться ледяными!» — Кто-то жалобно вскрикивает в нем, и он трясет головой, и хмурит брови, стараясь выбросить из головы острую мысль, и спешит говорить, и говорит безостановочно, желая заглушить все то же предчувствие конца, — Ты же не виноват, Умитбаев, ты был болен, ты был невменяем, ты даже не ожидал того, что она… ты неправильно понимал ее сопротивление, ты ошибался, тебе нельзя поставить в вину…
— Друг, оставим все это для присяжного поверенного, — тихо останавливает Умитбаев, и снова горькая, далекая улыбка всплывает на его губы. — Оставим для присяжного, если только мы до него… доживем; а теперь скажи мне: ты меня не презираешь? Нет, правду скажи, я смотрю тебе в глаза, ну?
— Ах, Умитбаев!
— Спасибо тебе. Ты — благородный. Уйти мне будет теперь лучше. Легче.
— Куда уйти?
— Туда, откуда нет возврата… Это из оперы? А жалко, Ленев. Жалко и молодости, и счастья в жизни, и всего, что мы еще бы вместе с тобой в ней натворили…
— Умитбаев, если ты друг мне, перестань так говорить.
Павел отходит, думает, потом приближается с просиявшим лицом:
— Беги, беги, Умитбаев. Ты богат, ты скроешься в аулах, ты будешь там жить…
— Густав Эмар!.. Разве ты в третьем классе?..
— Я говорю серьезно, Умитбаев.
— И я спрашиваю тебя серьезно: если б у тебя так было — ты бы… убежал?
Павел бледнеет. Смотрит к глаза другу, прощается с ним.
— Нет, не убежал бы.
— А меня ты считаешь подлым и мелким? Нет, Ленев. Друг мой Ленев, сделал — и надо отвечать. Не судьям отвечать: разве они чище? Отвечать надо себе, своей душе. — и ответ готов.
— Ты уходишь?
— Мне надо к себе… Пока все еще не объявилось, я напишу Бибикей, напишу отцу… Увижу деда.
— А когда ты приедешь?
— Сегодня вечером.
— Когда?
— В семь часов.
— Что ты придешь, даешь честное слово?
— Даю честное слово.
— Иди. До свиданья, Умитбаев.
— До свиданья, Ленев, мой милый брат.
Так же кукушка только кончает седьмой выкрик, как является Умитбаев. Он в новеньком сюртуке, в ослепительно белых манжетах, от него пахнет английскими духами, он чисто выбрит и похож на жениха. На несколько мгновений радостные мысли входят в голову Павла. Не был ли он у доктора или следователя? Нет ли надежды? Может быть, его дед, старый богач, сумел найти доступ к законоведам Российской империи? Но страшно об этом задавать вопросы, лучше издалека.