Целую тебя, мой Пьер
Шрифт:
За чёрными окнами утра не просматривалось. Не было в Петербурге мрачнее времени, чем поздняя осень и ранняя зима. Горожане старались не выходить в тёмное время суток на улицу, а так как солнце появлялось всего на несколько часов, то в остальное время город казался вымершим. Темнота давила на душу, и только выпавший за ночь первый снег немного осветил мрачную улицу – осень внезапно уступила место зиме.
Вздохнув, Пётр встал, запустил щенка к себе и стал одеваться. Все его мысли были о предстоящем свидании, где судьба отвела ему жалкую роль – роль ревнивца и в худшем случае неудачника, которого отвергли.
– Пётр
– С собакой гулять, лентяй ты эдакий. Не дождёшься, пока ваша милость проснётся, – язвительно ответил Ланской, застёгивая шинель.
– Давайте я, ваше благородие, – засуетился денщик, пряча взгляд.
– Отставить. Помоги лучше Агафье самовар согреть. А я прогуляться хочу.
Морозный воздух освежил голову, и, вышагивая по первопутку, Пётр ощущал, как тяжесть с души отступает. Может, и к лучшему всё? Зачем ему замужняя женщина? Разве их связь сможет продлиться долго? Ходить или не ходить к дому Полетики? Его не покидало устойчивое предчувствие, что государь сегодня обязательно примет по нему решение, а значит, пошлёт за ним курьера…
Щенок бегал вокруг ног, вынюхивая под снегом следы собратьев, а потом вдруг решил поиграть и вцепился маленькими зубками в сапог Петра. Немного опешив от подобного сюрприза, Ланской замер, а потом стал трепать Голди за уши. Тот крутился как юла и пытался укусить хозяйскую руку. Вдоволь навозившись и довольные друг другом, они пришли домой.
За завтраком Ланской принял окончательное решение.
– Вот что, Фёдор, – строго, как всегда говорил он с денщиком, когда хотел, чтобы тот слушал внимательно, – сегодня мне нужно быть в пять часов возле одного дома…
– Какого? – не выдержал тот.
– Я скажу какого, дослушай! – разозлился Пётр, – твоя обязанность сидеть в это время здесь и ждать нарочного. Если приедет курьер от… государя или из полка, ты сразу бежишь ко мне. Понял?
– Понял, ваше благородие. Так куды бежать-то?
– На Садовую, к дому… капитана Полетики. Но… – Пётр замялся, – я буду стоять напротив, у Гостиного. Понял меня? В дом Полетики заходить не надобно. Ясно?
– Так точно, ваше благородие, – лениво кивнул он.
– Ты чего такой сонный? Небось, опять полночи читал?
– Читал, читал, окаянный, – подала скрипучий голос Агафья, наливавшая чай, – все свечи извёл, ирод. Уж сколько раз ему сказывала – економь, а он… жжёт и жжёт, полуночник…
– Смотри, не проспи у меня, – погрозил Пётр, – а то пойдёшь обратно в полк.
– Не сумлевайтесь, ваша милость, я не подведу.
В полку оказалось много дел. Пётр с удовольствием позанимался в манеже с новобранцами. Потом посидел пару часов над рутинными документами. В полк вдруг приехал брат Павел, и они с приятностью провели обед в обществе друг друга. День катился как обычно, но всё время, где-то глубоко внутри Петра будто невидимые часы отщёлкивали минуты, оставшиеся до свидания. Он говорил, ел, проводил занятия в манеже, а часы тикали и тикали, приближая час, ставший уже ненавистным .
До последней минуты Пётр не мог решить, ехать или нет по столь неприглядному делу, но ровно в четыре тридцать он уверенно оседлал Каурку и отправился на Садовую, раздумывая, куда спрятать лошадь, пока будет стоять в засаде.
У Гостиного
– Послушай-ка, братец, – обратился Пётр к ближайшему извозчику, – у меня к тебе просьба.
– Слухаю, ваше высокородие, – встрепенулся мужик. – Чего изволите?
– Мне надобно отлучиться ненадолго, без лошади… Посмотришь за кобылкой? Я заплачу за простой, – Ланской пошарил в кармане и нашёл пятак.
– Давайте повод, ваша милость, – с готовностью наклонился к нему извозчик.
Ланской легко спрыгнул с Каурки и сунул повод мужику.
– Здесь будь, чтобы я тебя не искал.
– Слушаюсь, ваше высокородие.
С бьющимся сердцем Пётр быстрым шагом пошёл в сторону дома Полетики, одновременно опасаясь, что опоздал. На другой стороне улице лавка бакалейщика уже была закрыта. Пётр, как настоящий сыщик, встал около неё, спрятавшись за небольшую колонну, и стал ждать.
На Думской башне часы пробили пять часов, и тут же показалась одинокая пролётка. Извозчик ехал с мучительной неспешностью, а Ланской всё пытался разглядеть седока, досадуя на сгустившиеся сумерки. И всё-таки он узнал Дантеса, отчасти по росту и римскому профилю, но скорее, оттого что ждал его. Тот вышел из коляски и позвонил в дом Идалии.
Вот и всё… Если барон задержится на какое-то время, то можно больше ничего не выяснять.
Ноги и руки Ланского похолодели. Ему безумно, до дрожи в груди, до темноты в глазах было жалко и своего времени, и своих чувств, так пошло попранных, будто он играл роль в дешёвой пьесе… Однако дверь тут же открылась и… из неё выскочила Идалия. Как? Она вышла, а Дантес, значит, приехал не к ней?
Кликнув того же лихача, который словно её поджидал, Идалия вскочила в коляску и куда-то помчалась. Ланской ничего не понимал и в задумчивости продолжал наблюдать. Ждать пришлось недолго. К дому Полетики подъехал ещё один экипаж, из которого вышла дама. То, что это была не Идалия, Ланской понял сразу – слишком высокая… Но рассмотреть незнакомку он не успел – сумерки сменились почти полной темнотой. Единственное, что Пётр разглядел – дама была в плотной вуали.
– Ваше высокоблагородие, – вдруг услышал он за спиной шёпот Федьки.
– Тьфу ты, чёрт, – сплюнул Пётр, оборачиваясь, – напугал. Курьер был?
– Да, Пётр Петрович, вот письмо велел передать.
Денщик подал плотно запечатанный конверт с печатью канцелярии Его величества. Вот оно – наказание… Но как ни странно, волнения в душе Петра почти не было, словно переживания за свою любовь и радость, что не нужно от неё отказываться, пересилили неприятность, скрывавшуюся в этом пакете.
Он перешёл дорогу, чтобы идти за Кауркой, как дверь дома Полетики снова распахнулась, и оттуда выбежала та самая таинственная дама. За ней, как ошпаренный, выскочил Дантес. Широкий чёрный салоп не позволял разглядеть фигуру женщины, Ланской только успел отметить её высокий рост. Она быстро поймала лихача и уехала. А Пётр чуть не столкнулся нос к носу с молодым Геккерном, разглядев на его лице досаду, и тайно позлорадствовал, что свидание не увенчалось успехом – уж слишком коротким оно было.