Целую ваши руки
Шрифт:
Увязываю вещмешок. Кроме сапог в нем ещё котелок, ложка. Он совсем легок.
Вот и все, я готов, все мои сборы, «домашние дела»…
Впрочем, есть еще одно…
Я добираюсь до ближнего почтового отделения, звоню по телефону на швейную фабрику. Попадаю не на ту. Звоню снова. Сквозь треск мне отвечает невнятный женский голос. Прошу позвать Киру.
– Кого? Киру? Какую Киру? Фамилия?
Фамилия! Черт побери, ведь я не знаю Кириной фамилии!
Я объясняю, как могу, описываю ее внешность. Далекий, пропадающий в шуме, треске голос сердится:
– Да они у нас все молоденькие, сто
Трубка на том конце повешена.
Мысленно я произношу несколько самых забористых слов по адресу говорившей со мной тетки.
В запасе еще есть время.
Хромая больше обычного, как всегда, когда спешу, добираюсь до трамвая, еду.
Надо пересечь весь город, фабрика – на другом его конце.
В проходной – багроволицая охранница, в полушубке, с револьверной кобурой на поясе.
– А-а, так это ты, голубок, голову мне морочил! – говорит она, едва я открываю рот. – Что ж это ты, друг ситцевый, девок наших обхаживаешь, хоть бы уж фамилии спрашивал! Нехорошо так, голубок!
Она останавливает проходящую мимо девушку-работницу, посылает узнать.
Ждать приходится долго.
Наконец совсем другая девушка приносит известие: Киры нет, уехала с начальницей цеха на базу за материалом.
– На какую базу, где она? – пытаюсь я выяснить.
Неизвестно на какую, их несколько. Когда вернутся? А кто знает, дело это долгое. К концу дня, наверно, не раньше.
– Не расстраивайся, голубок! – балагурит охранница. – Я тебе сейчас мигом другую сговорю. Знаешь, сколько у нас тут девок! И все – как на подбор, одна другой лучше. Только и мечтают, как бы себе дружка найти…
Под ее шуточки на клоке бумаги я пишу карандашом: «Кира, я срочно уезжаю. Туда. Поезд отходит в семь». Слово «туда» подчеркиваю – чтоб поняла. «Если сможешь, приходи на вокзал». Эта фраза остается у меня в уме, я не пишу ее, хотя очень хочется. Но это – лишнее. Пусть думает сама.
Записку я оставляю у охранницы.
На вокзале я уже в начале седьмого. И все уже там. Тесной группой в углу маленького зала. Взгляд прежде всего замечает рыжую телячью куртку Ильи Мироновича, шерстью наружу, и его роскошные белые бурки. Кучей – мешки, фанерные ящики, – наше продовольствие. Железная двадцатилитровая автомобильная немецкая канистра с биркой, печатью, оттиснутой на черной мастике.
Когда я подхожу – в толпе ребят говор, смех, как раз по поводу этой канистры.
– Илья Миронович, надо бы по маленькой за отъезд!
– А то удачи не будет, Илья Миронович, обычай такой! Нельзя нарушать.
– Зачем же по маленькой, тут все взрослые. Солдатскую норму, как положено, по сто грамм!
– Братцы, зачем спешить, все еще впереди. Вот в поезд сядем, разместимся, закусь достанем, – чтоб чин чинарем…
– Маловато все же, Илья Миронович, прихватили. Дорога далекая, а нас – вон сколько… Еще бы парочку таких банок!
– Вы что-то путаете, друзья! – говорит Илья Миронович хмурясь, даже как бы сердясь на шутки, всем выражением своего лица показывая, что они совершенно неуместны. – У вас просто ненормальная игра воображения. Это совсем не то, что вы думаете.
Он поворачивает канистру другой стороной, на ней белилами – череп, кости, жирные буквы:
– А-а, вон оно что! Уж не немцев ли травить?
– Ой, братцы, страшно! И такая штука поедет с нами рядом? Я лучше в другой вагон сяду!
– Между прочим, если кислота стопроцентная, так она для желудка безвредна.
– Брось заправлять.
– Это я вам точно говорю! Проверено – и не раз. Вот разведенная, с водой, та – да, огонь, смертельный яд. А концентрированную – пожалуйста, глотай, никаких последствий. Могу вам продемонстрировать. Давайте сейчас откроем – и я вам на себе покажу. У кого кружка? Дайте кружечку. А, вот она, спасибо. Илья Миронович, ничего не поделаешь, придется кружечку нацедить!
– Я тебе нацежу! Не трогай канистру! На тот свет захотел? Такой молодой, неженатый!
– Так ведь надо же доказать, Илья Миронович. Ведь сомневаются же!
В зале маленького, сколоченного из досок вокзальчика все увеличивается теснота. Вокруг электролампочек растут от дыхания туманные шары. Солдаты – командами и в одиночку, пестрый гражданский люд, все больше женщины – с детьми, мешками, корзинами. Эвакуированные, с долгими трудными пересадками возвращающиеся в свои родные края.
Несколько раз я выхожу на платформу, смотрю в оба ее конца, в ту сторону, откуда подходят к вокзалу из города. Киры нет.
А время уже близится к семи.
Какое-то смятение среди толпящихся на перроне. Из зала ожидания тоже валят наружу все, кто там находился.
Из глубины парка подают к платформе поезд. Пыхает паровоз, сверкая тремя прожекторами. Прицепившийся впереди на лесенке сцепщик непрерывно дудит в рожок, отгоняя от края платформы толпу, которая теснится, готовая штурмовать вагоны.
Я еще раз смотрю в сторону города.
Киры нет.
Ну и поезд, одно название – пассажирский. Половина вагонов – двухосные теплушки. Классные – разносортица, даже дачного типа. На стенках – пулевые и осколочные дыры, незалатанные и незакрашенные, во многих окнах вместо стекла – фанера. Бедолаги, солоно же им досталось! По каким только дорогам не пришлось им покружить, бомбежки, обстрелы с земли и с воздуха – всё они испытали, увозя, спасая от немецких танков население западных городов, доставляя на фронт людские пополнения, медикаменты, военные грузы. Тысячи их собратьев сгорели в огне, ржавым ломом остались под откосами, в клочья изорванные авиабомбами…
С нашим грузом мешков и ящиков, с канистрой, отпугивающей всех подвернувшихся на пути белым оскаленным черепом и костями, мы бежим вдоль поезда за Ильей Мироновичем, за его ярко-рыжей дохой и белыми бурками. В подходящем же одеянии едет он к линии фронта, первый же «юнкерс» разглядит его с километровой высоты!
Проводник вагона, старый усатый железнодорожник со свечным фонарём под мышкой, в договоре с Ильей Мироновичем, уже заблаговременно им «смазан»; загораживая лезущим в вагон дорогу, он никого не пускает на ступеньки тамбура, ждет нас, нашу группу. Мы взбираемся по ступеням, передавая друг другу мешки, ящики, свои заплечные рюкзаки, врываемся в вагон, и только уже после нас вскакивают в него другие пассажиры, помятые и растерзанные в посадочной давке, опрометью бегут по проходу, захватывая лавки.