Целую ваши руки
Шрифт:
Выручили находчивость и решительность дивизионного начарта. Он моментально собрал со всей дивизии «катюши», и они закрыли брешь сплошным морем огня. Через полчаса солдаты полка вернулись на свои места, и никто не мог объяснить, как и почему все это случилось, кто начал, с чего началось…
В Поже – суета, спешка. Будто чуткий нерв связывает два поселка, тех, кто здесь, с теми, кто ведет сейчас в Щече неравный бой. Суета двоякого свойства. Кашевары завинчивают крышки кухонных котлов, закладывают в постромки лошадей и, нахлестывая, уезжают. Воют автомобильные моторы, торопясь разогреться. Ломая мерзлые кусты, буксуя в снегу, разворачиваются
Но мечется и капитан, лет двадцати пяти парень, в длинной шинели с портупейными ремнями, собирает каких-то солдат, и они бегут к нему со всех сторон, а от него в улицы и переулки бегут порученцы, мелькая белыми от снега подошвами.
Отступающие к Поже уже близко, их видно теперь хорошо, многие бегут по шпалам, так легче, чем по снегу. Часть хромает, у некоторых окровавленные лица, руки, кое-кого поддерживают товарищи. Все запаленные, рты жадно хватают морозный воздух, клубится пар дыхания, края ушанок в густом инее, шинели, куртки, маскировочные халаты в снегу. Волна отступающих достигает окраины Пожи, и электрическим током разносится то, что уже ясно, видно глазами, но еще не сказано вслух: «Немцы в Щече!»
18
Раненые скапливаются в пакгаузе. Там пустые немецкие ящики из-под авиабомб, на них можно сесть, лечь. Многие, морщась, скрипя зубами, стаскивают валенки, сапоги, полные крови, разматывают портянки в темно-вишневых сгустках, обнажают руки, плечи, грудь, бинтуют себя сами или просят товарищей. Появляется фельдшер с большой медицинской сумкой, девушка-санинструктор, начинают перевязывать наиболее тяжелых.
На ящике сидит бледный от кровопотери парень, курит самокрутку. Крови на нем нет, руки и ноги исправны, пуля ударила ему в грудь. Разрывная, кровь изливается у него внутри, наполняет легкие. Он в горячке, еще ничего особенно не чувствует, даже курит, торопится накуриться короткими частыми затяжками, успокоить себя после пережитого: близкой, в упор, перестрелки, бега, страха попасть в плен. Ему кажется, ранение его неопасное, он даже не очень им встревожен – ведь он дошел сюда, руки и ноги его действуют и голова соображает. Но я видел такие ранения на Курской дуге и знаю, что с этим парнем будет через несколько часов, к вечеру…
Хриплое дыхание, кашель, ругань на все лады, отрывочные рассказы двумя-тремя репликами, из которых ничего толком не понять. Уясняется только одно: под Щечу прибыло пополнение – необстрелянные, еще не бывавшие на фронте ребята. Немцы же как будто только их и ждали. Вчера вечером их вывели на передовую, а сегодня с утра немцы внезапно ударили на их участке.
Большинству отходивших влево от Щечи удалось подняться на увал. Оттуда гремят выстрелы танковых пушек, хлопают минометы. Немцы из Щечи, не показываясь из сосняка, ведут по возвышенности интенсивный огонь, в серо-зеленой мгле лесного массива взблескивают желтые, розовые, белые вспышки их выстрелов.
В сторону Пожи путь для немцев открыт, во всяком случае – не видно, чтобы его что-либо загораживало, но они не выходят на поле и не наступают сюда. Это – подставлять свой правый бок тем, кто закрепился на возвышенности. Так они не хотят, вероятно, решили прежде сбить с гребня пехоту и танки. Или просто пока недостает сил, ждут подхода своих подкреплений.
– Ну-ка, браток! – зовет меня щербатый, лет сорока, боец. Он снял с себя шинель и ватник, они у него
Я беру у него перевязочный пакет, сдираю обертку, бинтую руку. Марля промокает розовой кровью.
– А пальцы шевелятся! – говорит солдат довольно и двигает заскорузлыми, черными от давней грязи пальцами, сжимает их – будто мнет что-то в ладони. – А жахнула – ну совсем рядом, три шага…
– Это, стало быть, они тебе лично гостинчик метили… – заключает сосед.
– Не говори! – усмехается щербатый боец. – Я им тоже добрый гостинчик поднес. Они в дом вскочили – из окон на другую сторону стрелять, а я за сараем, все это вижу. И граната у меня противотанковая в руке изготовлена, Их четверо. Ну, думаю, на четырех – не жалко. И со своего места – прямиком в окно. И лег. Так веришь ли, на целую сажень крышу подняло!
Капитан с автоматом вбегает в пакгауз. Обводит взглядом раненых. На языке у него какие-то слова.
– Товарищи, – говорит он, – кто может… Я не приказываю, только прошу… Мы их сейчас отбросим. У них не больше батальона. Пока не закрепились! Наши танки на высоте, они поддержат, а мы – отсюда… Кто может, хоть как… Я прошу, не приказываю… Есть охотники?
Секундная тишина.
– А патроны?
– Есть патроны, сколько хочешь патронов.
– А гранаты?
– И гранаты есть. Все есть; людей только мало. Но если вы поддержите, если мы сразу ударим… Там два наших медсанбата, представляете, что с ними сделают? Часть полка в окружении…
– Семен, идешь? – слышу я голос в гуще раненых.
– А ты?
– Что ж, надо… А если б мы так?
– Ну, раз ты, тогда и я с тобой…
Там, здесь встают бойцы, запоясывают шинели, вскидывают на плечи свои винтовки, пробираются между лежащих, сидящих. Человек тридцать выходит вместе с капитаном из пакгауза.
Я тоже выхожу. На дворе фабрики уже людно. Солдаты – кучками: взводами, полувзводами. Мальчишки-лейтенанты – в полушубках, с пистолетами на поясах, с автоматами. Бронебойные ружья – торчмя, как жердины, пружинными прикладами на снегу. На санках, на железных полозьях – тупорылые станковые пулеметы. В руках у бойцов – много дегтяревских с черными блинами патронных дисков. Густой пар от дыхания, дым махорки – торопливые последние затяжки, в бою уже не покуришь…
Рысцой подходят минометчики, несколько расчетов. Трубы минометов на плечах, опорные плиты за спинами. Кто не несет ствол или плиту, нагружены железными коробками с минами. Волокут обледенелые сани, взятые, видать, где-то во дворе, хозяева возили на них ведра с водой от колодца. На санях – тоже коробки, коробки.
Капитан вертится в массе солдат, сговаривается о чем-то с лейтенантами, машет командиру минометчиков рукой и кричит поверх голов:
– Комяков, запомнил? По зеленой ракете – беглый!
У кого же мне разжиться винтовкой? Попросить у кого-нибудь из раненых?
Я поворачиваю назад, к пакгаузу, и вижу, как из глубины улицы кучка солдат на руках катит пушку. Ее щит замазан белилами и весь в темных пятаках и звездах от ударивших пуль и осколков. Снег хрустит под резиновыми шинами. Пушка тяжела, катить ее по рыхлому снегу лишь мускульной силой нелегко, солдаты налегают во всю мочь, один из них впереди тащит пушку за длинный ствол. А командует – сержант, он тоже трудится вместе с расчетом, толкает руками облепленное снегом колесо.