Цемах Атлас (ешива). Том второй

Граде Хаим

Ешиботники, расползшиеся по углам, смертельно усталые от предыдущего танца, снова встали и взялись за руки. Зундл-конотопец пошел во главе и повел цепочку в боковую комнату, где стояли и разговаривали билгораец и гость из мирской ешивы. Янкл-полтавчанин схватил их обоих своими железными руками — и вот пузатый рыжеволосый билгораец и мирский сын Торы в целлулоидном воротничке и с телячьими глазами тоже уже вращаются в танце, похожие на две щепки в водовороте. Конотопец пошел дальше во главе цепочки от комнаты к комнате, вылавливая парней, словно сетью. Цепочка становилась все длиннее, змеясь через дверные проходы и комнатушки, пока не достигла передней комнаты, служившей женским отделением.

Обывательские дочери, приехавшие высматривать женихов,

сидели в ожидании, чтобы появился хоть какой-нибудь парень. Увидев входящую в танце в женское отделение цепочку ешиботников, девушки оживились и начали краснеть. Билгораец протанцевал мимо них, выпятив живот, отогнув плечи назад и наполовину зажмурив глаза, с таким пренебрежением смотревшие на наревских невест, как будто он листал сочинение какого-то автора, разъезжающего по миру, чтобы продавать свою книгу с обывательскими идейками и проповедями. За билгорайцем двигался, как смерч, Янкл-полтавчанин, он лупил по полу ногами, как ломами, и пел прямо в лица женщинам. Его не восхищали эти гусыни. Но и наревские невесты тоже не приходили от него в восторг. Они знали, что, хотя Янкл-полтавчанин красив, как на картинке, он настоящий дикарь и вообще не думает о том, чтобы жениться. Билгораец о женитьбе как раз думал и к тому же был человеком солидным. Говорили, что он большой знаток Торы, да по его виду можно было понять, что он умен. Он хотел, чтобы его озолотили, хотя был не красивее обезьяны. На парня из мирской ешивы девушки вообще не обращали внимания, он был уроженцем Нарева, и его считали не слишком умным. Даже по тому, как он медленно ступал и кивал головой, как бородатый козел, было ясно видно, что он собой представляет. Обывательские дочери продолжали искать, некоторые украдкой, другие с сахарными улыбками на устах. Им помогали молодые раввинши, слывшие большими специалистками по сватовству. Однако с каждой минутой наревские невесты становились все более расстроенными и разобиженными: парни плясали с закрытыми глазами и вообще не смотрели в их сторону.

В одной из опустевших комнат, тяжело дыша, сидел на диване Цемах Атлас. Его мучила мысль, что, если он не может веселиться вместе со всеми в праздник Торы, это означает, что он все еще не полностью верующий. Кто знает, искренни ли его раскаяние и покаяние. Может быть, прав логойчанин, который ему не верит? Цемах увидел среди пустых бутылок водки одну наполовину полную. Вокруг нее стояли маленькие рюмки и чайные стаканы для содовой. Но он налил водки в чайный стакан и выпил одним глотком, пока кто-нибудь не появился в комнате. Ему было стыдно перед самим собой, что он пил, как пьяница, но он хотел, пусть силой, заставить себя хоть немного развеселиться. Он ощутил жжение в горле, во внутренностях, оцепенение в мозгу, как в холодном пустом вестибюле за закрытыми дверями. В комнате появилась цепочка танцующих ешиботников, и на этот раз Цемах позволил им утащить себя — с отнимающимися ногами, с темнотой перед глазами и с иголками, вонзающимися ему в виски. Ешиботники снова вошли в танце в комнату, где сидели женщины. Цепочка, извиваясь, проникала в нее, звено за звеном. Парни, обняв друг друга за плечи, плясали и пели.

На голову выше всех остальных, похожий на мрачного царя Саула, стоял Цемах Атлас среди танцоров, раскачиваясь вместе с ними, как сорванная дверь, оставшаяся висеть на одной петле. Женщины знали историю его жизни и не сводили с него глаз. Они даже перестали болтать и шушукаться между собой. От вида этого высокого мужественного раскаявшегося, его острого носа и черных глаз, в которых играла выпитая водка, молодых женщин и девушек бросало в жар. Цвет их щек менялся. Цемах заметил, какое впечатление он произвел, и его глаза загорелись. Из-под разросшейся бороды сверкнули зубы. Он выпрямился и глубоко задышал, его тело напряглось. Вдруг он о чем-то вспомнил, вздрогнул и закрыл на минуту глаза.

За годы своих скитаний он не раз думал о том, что начал испытывать антипатию к своей амдурской невесте еще во время помолвки с ней. Он посмотрел тогда на местечковых

девушек и увидел, что многие из них красивее его невесты и что он тоже нравится им и не должен недооценивать себя. С того обмена взглядами с женским столом и началось его разочарование в Двойреле Намет, закончившееся тем, что он отменил помолвку. Вот и теперь часть женщин смотрели на него восторженными глазами и кривили губы, словно насмехаясь над тем, что он мучает себя отшельничеством. И вот он снова, как когда-то, в плену у влажных блестящих глаз, у туго натянутых блузок, у черных девичьих волос, у гладких белых лбов молодых женщин. Он почувствовал, что еще минута — и он рассмеется, как черт, над тем, что отказался от всего, что делает жизнь сладкой. Он уже стоял ногой на горле у своего соблазна и у сатаны, а теперь соблазн схватил его самого за горло. Мойше Хаят считал его типом, жаждущим авантюр. Однако больше всего было заметно, что он все еще не уверен, что на свете есть Бог. Только тот, кто не верит, что есть что-то по ту сторону жизни, может быть таким сластолюбцем и так жаждать радостей этого мира.

Даже недели спустя в Нареве все еще говорили об этой сцене у главы ешивы на исходе праздника Симхастойре. Раскаявшийся распахнул на груди рубаху, его борода и пейсы растрепались. Он скинул сюртук, вывернул рукава наизнанку и снова надел сюртук изнанкой наружу. Вызвав еще большую суматоху и смех среди женщин, он натянул на голову подрубленные края лапсердака и принялся быстро крутиться, так быстро, что его большой шерстяной арбеканфес с длинными кистями видения надулся, как воздушный шар. Танцоры разлетелись во все стороны, и он остался один посредине комнаты — только руки и ноги мелькали.

Женщины начали переглядываться, сперва с удивлением, а потом с отвращением и страхом. Они бы разбежались из комнаты, но видели, что ешиботники спокойно стоят вокруг, хлопают в ладоши и поют. Только уроженец Нарева, учившийся в мирской ешиве, пожал плечами, а билгораец скривился от омерзения. Раскаявшемуся было этого мало, он явно хотел, чтобы всех от него затошнило. Он еще больше распахнул рубашку на груди, начал строить жуткие гримасы и издавать дикие хриплые вопли. Сначала женщины тихо хихикали, а потом стали смеяться во весь голос, толкая друг друга локтями, сгибаясь пополам и придерживая лица руками, чтобы щеки не лопнули от чрезмерного смеха.

— Он пьян или сошел с ума?

Хайкл знал, что в Новогрудке это называется «человек разгребает себя». Когда мусарник ощущал, что соблазн господствует над ним и влечет его ко греху, тогда он специально делает себя отвратительным в глазах всех, чтобы светские оттолкнули его от себя, чтобы они смеялись ему в лицо и не допускали в свой грешный и трефной мир. Поэтому новогрудковские ешиботники спокойно стояли вокруг и хлопали в ладоши. Однако Хайкл горел от стыда, он не мог видеть, как его бывший директор ешивы позорит себя. Поэтому он начал его уговаривать:

— Реб Цемах, что вы делаете? Это осквернение Имени Господнего!

С бледным потным лицом и с влажной растрепанной бородой Цемах остановился на мгновение и распахнул свои большие безумные глаза. Он схватил Хайкла обеими руками, прижал его к себе и сказал надтреснутым голосом, полным слез:

— Пойте вместе со мной «И очисть сердца наши!»

Он снова пустился в пляс, но его ноги уже заплетались. В ту же минуту к нему бросились ученики из его прежней группы. За ними устремились и другие. Руки снова легли на плечи, а ноги начали топать об пол.

— Осквернение Имени Господнего — это когда парни выходят в субботу на улицу и курят. А когда улица смеется над сынами Торы — это освящение Имени Господнего, — крикнул Зундл-конотопец виленчанину.

— Иной раз танцами достигают более высокой ступени духовного роста, чем исповедью, — проорал другой.

— Надо уметь изучать мусар с восторгом — танцуя и через танец, — сказал третий.

— Надо раз и навсегда вырвать из себя этот мир! — грянул, как гром, Янкл-полтавчанин и ворвался вихрем в самую середину цепочки, двигавшейся в танце.