Цена высшему образованию
Шрифт:
– Это что, все новички?
– спросил я, впереди стоявшую женщину, с некоторой тревогой.
– Нет, не только. Я, к примеру, хочу просить перевода в другую школу, поближе к дому. Если повезет, буду очень рада. Но, Кривский тертый калачик, у него, как и у всякого руководителя, есть свои люди, которым он симпатизирует и для которых делает всякие поблажки, так что надежда невелика, но, попытка - не пытка. А вы? вы молодой специалист, наверно?
– Так точно, - ответил я.
– Ну, тогда вас - куда-нибудь в глушь, в Глубокий Поток, или на Калины.
– А это далеко от Тячева?
– Километров пятьдесят, а может быть и больше, - ответила
– Э, нет. Я буду только в Тячеве работать, - гордо сказал я.
– Ну что ж! Дай вам Бог удачи.
От жары и тяжелого воздуха с меня лился пот градом, однако, я мужественно все переносил, как и все остальные.
После многочасового стояния в очереди, уже в сумерках я попал на прием к заведующему отделом народного образования Василию Михайловичу Кривскому. Василий Михайлович широкоплечий, плотный сорокалетний мужчина, детского приземистого роста, мне - так чуть выше пупка, сидел в массивном кресле, оббитым черным дерматином. Он гордо держал голову на коротком корпусе, отказывал посетителям твердым голосом, заканчивая окончательную фразу так: фсе, ослобоните кабинет, пожалуйста. Дамы тут же пускали слезы и даже пытались падать в обморок, но это его только подзадоривало. Таким методом он сам создал о себе славу твердого, принципиального советского руководителя.
В этот раз он уже устал, это было видно по синим кругам под глазами, и максимально сгорбленной позе, насколько можно было сгорбить такое короткое туловище.
– Василий Михайлович, - сказал я, присаживаясь на скрипучий стул, - вы обещали еще в прошлом месяце направить меня в Поляну, поближе к матери. Мать у меня одна: отец умер шесть лет тому.
– В Поляне нет места.
– Я только что оттуда, - сказал я.
– Не морочьте мне голову. Идите в Руню и работайте, да еще скажите спасибо. Руня в каких-то шести километрах от Тячево, на четвереньках можно доползти. В следующей пятилетке запланирована линия электропередачи. В школе лампочка Ильича вспыхнет. Будьте здоровы. Ослобоните кабинет, эх, как я устал от вас всех и не знаю, куда спрятаться, в какой норке отоспаться.
Я, молча, вышел из кабинета.
– Ну, что?
– спросила дама.
– Как у вас решился вопрос?
– Никак. В Руню направил.
– А я надеялась попасть на ваше место. Это золотое место. Всего шесть километров от города, а мне знаете, сколько чапать до великого города Тячева?
– Сколько?
– Шестьдесят километров. Я этот Тячев буду видеть два раза в году. Если бы вы знали, где моя школа... только в небо видно. Я глубоко сожалею, что потратила пять лет в этом университете. Лучше бы мне дояркой быть, а там я...никогда не выйду замуж.
– Выйдете, не переживайте. Такая симпатичная девушка одна не может остаться долго. Если бы я не был женат, я поехал бы вместе с вами, честное слово, - соврал я.
– Смешной вы, однако же.
– Вы хотите сказать: жена не стенка можно подвинуть?
– Приблизительно.
– Ну, тогда...увидимся с вами на педагогической конференции зимой, пока.
Я был довольно прилично одет. Темный недорогой костюм, белая рубашка, галстук, полотняные туфельки - все это было впечатляюще и создавало довольно презентабельный вид. На правом лацкане в виде ромбика - университетский значок, как бы говоривший: выше голову, товарищ!
Я вышел из душного помещения страшно голодный и усталый, но первой моей заботой было обнаружить нужник, которого, к сожалению, днем с огнем не найти.
Это был мой ночлег. Мне приходило в голову отчаянное положение матери, но у меня у самого было столько проблем, что как-то, грешно сказать, моя матушка со своими бедами отошла на задний план, и только гораздо позже я с содроганием вспоминал эти страшные дни. Я не смог оказать помощь матери в трудную минуту, а она так ждала этой помощи. Мать как-то пережила эту боль, как бы чувствуя, что сын сам находится в яме из которой пока нет выхода. Говорят, человек слаб. Это не так. Человек, если у него еще крепкий дух, способен вынести не только духовные, но и физические пытки и ничего ему не страшно, ни голод, ни болезни, ни ленинско- сталинские концлагеря, ни сибирские морозы.
Утром, едва рассвело, я бросился в шестикилометровый путь, поднялся на невысокую горку, нашел школу. Это был небольшой домик с четырьмя комнатами. До начала занятий первого сентября оставалось три дня. В школе находился только один учитель. Это был Иван Иванович Тиводар, математик. Он встретил меня довольно радушно.
– Дык, наша школа то, что надо, работать можно: стекла на окнах вставлены, двери на замок запираются, что еще надо?
– А как с питанием, с жильем?
– Чтоб вам не соврать, посмотрите сами: сливы есть, картошка есть, с хлебом туговато. Короче, хлеба нет.
– А масло, мясо?
– допекал я Ивана Ивановича.
– А что такое масло?
– Обычное масло, сливочное.
– Нет, про такое мы даже не слышали. Иногда по радио про какое-то масло болтают, но я думаю это свиной жир, что получается из сала, если его перетопить. Но сала нет; ни у людей, ни в магазинах. Это дефицит.
– А почему нет хлеба?
– не унимался я.
– Да потому что нет муки. Никита Сергеевич обещает поправить это дело, да обещанного три года ждут. Коммунизм нам тоже обещают к восьмидесятому году. Только дождемся ли? ить можно помереть с голоду и не дождаться светлого будущего.
Иван Иванович родился и вырос в Бедевле, до нее тоже шесть километров от Руни. Он большой энтузиаст. Любит свою работу. Получает большое удовлетворение оттого, что командует своим классом, обучает счету детей. Он так рад, когда в восьмом классе ученики знают таблицу умножения, что не упустит случая, чтоб кому-нибудь не похвастаться.
Хуторок Бедевля-Руня расположен на возвышенности. Отсюда хорошо виден горный хребет по ту сторону Тисы, где проходит граница с Румынией, откуда начинаются владения великого сына румынского народа, критически а то и с ненавистью относящего к духовным братьям россиянам, Николае Чаушеску. Если включить радио динамик, то все песни, всякие хвалебные речи несутся практически круглосуточно о великом Николае, солнышке всех румын.
Домики из деревянного бруса, оббитые рейкой и оштукатуренные глиной одноэтажные, построены на расстоянии друг от друга, то здесь, то там, утопают в пышных садах. Любому туристу этой уголок мог бы показаться раем, но только не жителям, которые живут только на ворованном, если можно назвать это воровством. Скорее наоборот, государство от них украло, а точнее официально отобрало землю и заставило работать бесплатно.
Если Халусука вырубил сады в своих владениях, то здесь сады были в почете, и здешний советский помещик, председатель колхоза, сдавал государству свыше четыре тысячи тонн яблок, да десятки тонн грецких орехов.