Центр круга
Шрифт:
— Только одежду верни, – добавил Симон.
— Какую одежду? – опешил Том, голос его прозвучал хрипло и измотано.
— Сестра Агнесс час назад к нам в спальню заглядывала. Кто-то окно разбил в учебной рекреации, вот монахини спальни и осматривали. Я свои пожитки под твое одеяло уложил так, будто это ты спишь. Вернешь, нет?
— Верну, – смешался Том. – Спасибо.
Почему сам до этого не додумался? Отвык в Хогвартсе от еженощных обходов, успокоился, потерял бдительность, там такого не бывает, и спишь безмятежнее. Можно во сне лопотать, как О’Бэксли, никто не накажет, не засмеет,
— Да, не за что, – отозвался Симон тоскливым вздохом. – Мне все равно заняться нечем.
— Окно не я разбил, – сказал зачем-то Том.
— Мне без разницы. Ты же знаешь.
Симон принял одежду, стал на ощупь укладывать на прикроватный стул, Том стоял тут же, уходить не спешил.
— Симон.
— Ну?
— Про тех людей… о которых говорил Марк, ты все же их видел…
— Пиклс сказал?
То ли луна из-за туч выглянула, то ли глаза к темноте привыкли, но Том хорошо видел Симона и ближайшие предметы.
— Он.
— Тебе зачем?
— Нужно.
Симон покачал головой, на Тома смотрел внимательно:
— Ох, Том, Том, все-то тебе нужно, до всего тебе есть дело… За это тебя и Уорлок не любит, и другие побаиваются, знаешь?
— Знаю, – подтвердил Том обыденно. – Странных никто не любит, особенно здесь. И умных не любят, тех что читают много и спрашивают много.
Симон вдруг переменился в лице, непривычно оживился, сделал Тому приглашающий жест.
— Помнишь, случай?
Ноги гудели от утомления, и Том по старой памяти устроился у Симона в изножье, хмыкнул:
— Который из ста тысяч?
— Тот, когда ты сестру Маргарет напугал вопросом?
Том оторопел, удивился искренне:
— Ты запомнил? Нам и пяти-то не было…
— Вроде того, но ее лицо в память врезалось намертво. Ни до, ни после я не видел такого испуга. Казалось, она вот–вот с самим Христом встретится. Постой вспомню, что же ты тогда спросил…
— Не стоит, – остановил Том спокойно. – Теперь это неважно.
— И то верно, – кивнул Симон, рассмеялся негромко: – Ну и лицо у не было… видно спросил ты что-то заковыристое. Эх, жаль не помню!.. Вокруг четырехгодовалая малышня, тряпичные куклы, деревянные лошадки, и тут ты встаешь… с таким вопросом, какой еще не всякий взрослый спросит.
— Бедная сестра Маргарет.
— Бедный ты! – возразил Симон горячо. – Ты ведь тоже испугался ее реакции, да и сироты с тех пор, беря пример с монахинь, в твою сторону стали посматривать с опаской…
Том безучастно пожал плечами, но сердце отчего-то заныло старой обидой.
— Я привык.
— Да, испугался, – продолжал рассуждать Симон, не слыша Тома. Погрустнел, настолько живы оказались воспоминания. – Так испугался, что с тех пор вопросов не задаешь. Читаешь только ночами, под одеялом, чтобы другие не видели. Чудаком не считали. Все сам ищешь, сам додумываешься… Но… их ведь не стало меньше в твоей голове?.. вопросов-то? Скажи, Том, они все еще там?
— Там, – ухмыльнулся Том. – И с каждым днем их все больше. А теперь, не увиливай, Симон, расскажи о тех людях.
— Что ты хочешь знать?
— Кто они и откуда ты вряд ли знаешь, но хоть расскажи, что видел, а
— Сам сделаешь… – повторил Симон в невольном раздумье. Припоминая, начал рассказ: – В ту ночь, я опять не спал. Видел, как Стайн долго ворочался, и уже ждал, когда он начнет лунатить. Дежурила сестра Агнесс, потому я не особо беспокоился за него: побродит и вернется. Не впервой, но тут все иначе вышло…
В спальню он вломился, как ненормальный, глаза выпученные, изо рта разве что пена не брызжет. Я его спрашиваю, что случилось, а он только руками машет и мычит, как корова, что клеверу переела. Вот там посреди комнаты стоял, метался, не знал, что первым сделать, а потом рванул других будить, я и спохватиться не успел. Всех растормошил, и Пиклса, и Гилберта, и Дирка, и Марка… Такую чушь стал нести про людей в карнавальных одеждах, мол, они к сестре Мэри Альме пришли, непонятное творят в приюте, а монахини об этом и не догадываются. Над ним все только смеяться стали, чудно, даже Уорлок другу не поверил, плюнул на пол и уснул. Гилберт тоже тогда Стайна от души обругал, пообещал на утро трепку устроить. Пиклс как слушал сидя, так и заснул, храпеть он из любого положения горазд.
Стайн тут совсем одурел со злости, Марка в охапку схватил – тот ближе оказался, – потащил доказывать, что взаправду людей странных видел. А вот Дирк сам из-под одеяла вылез, побаивался, это видно, но вылез, халат накинул и следом пошел. Тут мне Гилберт и шепнул, чтобы я тоже с ними пошел. Сказал, у меня глаз верный, за что покупаю, за то и продаю, без приукрашивания и вранья.
Я бы по своей воле точно не пошел. Мне чужие дела без надобности, каждый своим живет… Да, и из Стайна предводитель никудышный. За собой усмотреть не может, а туда же – другими командовать. С Марком они чуть не передрались по дороге…
Довел он нас до главной лестницы. Левая ее сторона, знаешь, без стены, там только парапеты до второго этажа. Вот там и засели, Стайн говорил, что именно там нужно. Место удачное, не поспоришь, через перила много чего видно: напротив нас – решетка западного крыла, далее влево – главный вход, у лестницы дверь в подвалы открытая. Сидели долго, Дирк психовать начал, со Стайном бранились так, что мы ни сразу чужие голоса услышали.
Том обнял колени, дыхание невольно задержал, а Симон продолжал:
— Их было всего трое: двое мужчин и женщина. И чтобы Стайн не говорил, а сестры Мэри Альмы я с ними не видел. Тут уж не соврать, ни прибавить. Мужчины и разные, и похожие друг на друга одновременно. Разные внешностью, а похожие – одеждой и поведением. Такой похожестью отличаются все кочегары, булочники, кровельщики, но только меж собой. Их дело общее объединяет. Так вот первый, он мне сразу в глаза бросился, на пивовара похож. Коренастый, невысокий, брюшко округлое. Борода интересная, совсем седая и густая, брови такие же, что и глаз не видно. Второй мужчина моложе, будто больной весь – худой, кривой, высокий, волосы рыжие и торчмя стоят, и лицо все белое, словно в муке извалялся. А женщина на обычную торговку хлебом похожа, щеки большие румяные, сама низенькая, раздобревшая, как тесто на плите, не идет, а перекатывается.