Цепь грифона
Шрифт:
Слащов повернул голову к Новотроицыну и долго, непонимающе смотрел на него. Встряхнул головой, точно желал сбросить какое-то наваждение. Поочерёдно перевёл взгляд на остальных присутствующих.
– Я, с вашего позволения, за вином, – объявил Новотроицын и отправился к двери.
– Николай Павлович, – остановил его Слащов, – если средства позволяют – купи кокаин.
Новотроицын бросил беглый взгляд на Суровцева, точно спросил что-то. Сергей Георгиевич едва заметно кивнул. Во всей компании он оказался единственным человеком со средствами. Обменяв ещё один золотой червонец красного комполка Гриценко на «колокольчики», он ещё раз стал миллионером.
Некоторое время молчали. Нельзя было сказать, что откровения Мирка-Суровцева повергли Слащова в ужас или отчаяние. Ничего сверхнового Мирк не сказал. Скорее, он просто сформулировал то, что уже вызрело в подсознании героя обороны Крыма – генерал-лейтенанта Якова Александровича Слащова. Личным приказом Врангеля за выдающиеся заслуги ему теперь предписывалось именоваться Слащовым-Крымским. Наверное, по аналогии с Потёмкиным-Таврическим. «Но и я не князь Потёмкин, и Врангель не Екатерина Великая, чтобы без юмора относиться к такому переименованию», – был убеждён Яков Александрович.
– И ещё одно горестное наблюдение, – продолжил Суровцев, – из моего личного опыта. В январе девятнадцатого я был начальником штаба Северной группы генерала Пепеляева – моего друга детства и однокашника ещё с кадетского корпуса. Тоже, как и мы с вами, Павловского училища выпускника. И стояли наши части в тридцати километрах от города Глазова. Ни тогда, ни сейчас я себя полководцем не мнил, но только слепой мог не увидеть, что даже при малейшем нажиме мы почти без труда могли бы выйти к Вятке и обрушить фронт красных. С замечательной перспективой выбора цели дальнейшего наступления. От Вятки был прямой путь через Ярославль на Москву, и на Архангельск, и на Петроград. Красные это понимали, а наше командование не пожелало ни понимать, ни видеть. Теперь я думаю, что союзники просто отсоветовали адмиралу. Хотя имей я и мой товарищ генерал Пепеляев более сильные характеры, мы бы в 1919 году, под Пермью, могли направить историю по другому пути.
– Полководческие мысли, – прокомментировал слова Суровцева Слащов.
– Мысли, может быть, были и полководческие, да характеры подвели. Полководческий дар на три четверти – сильный и цельный характер, Яков Александрович. И только оставшаяся четверть – знания, опыт и интуиция.
Слащов в ответ пожал плечами.
– Прочёл ваши воспоминания об обороне крымских перешейков, – продолжал Суровцев. – Представьте себе, нечто похожее я предлагал осуществить под Томском. Как просто было оборонять крупный, богатый город в условиях сибирской зимы. Вы замечательно вымораживали красные части в чистом поле, обороняя крымские перешейки. Трижды срывали красное наступление, обращая их в бегство. А под Томском у красных не было даже возможности выстроить части для наступления. Везде тайга и бездорожье. Снежный покров до двух метров высотой и больше и сибирские морозы! Нет! Не сошлось. Не совпало. Не случилось. Не состоялось.
– Как он там написал? – думая о своём, спросил Слащов. – Растягивать фронт нельзя…
Поняв, что генерал пытается вспомнить строки из письма Врангеля, Сергей Георгиевич без усилий подсказал:
– Надо бить противника, не давая ему сосредоточиться, пользуясь для обеспечения наших флангов естественными рубежами…
– Вот-вот. Естественными рубежами… Они собираются оборонять Чонгарский полуостров и Перекоп, – сделал вывод Слащов. – А того не желают знать, что все защитники Крыма, обороняя Перекоп и Чонгар, терпели
– Без назначения? – спросил Киленин.
– Пропади пропадом все эти интриги, вся эта штабная, тыловая сволочь! – выругался Слащов. – Я у Врангеля из горла вырву себе назначение!
К тому времени Яков Александрович окончательно понял, что совершил трагическую ошибку, заведя в своё время речь об отставке. Не склонный к интригам, он наивно полагал, что его авторитет в армии не позволит отстранить его от службы. Врангель отстранил. Но сделал главнокомандующий это очень тонко… Формально отставку Слащова Врангель не принял, а фактически из армии уволил, зачислив генерала в резерв. По причине «отсутствия свободных вакансий…» Для кого-кого, а для Слащова можно было найти вакансию…
Новотроицын вернулся с двумя бурдюками вина. Выложил на стол обёрнутый бумагой спичечный коробок с кокаином. Выпили. Суровцев по обыкновению отказался от вина. Слащов неизвестно откуда взявшимся маленьким гусиным пёрышком аккуратно подцепил из коробка дозу наркотического порошка. Вдохнул через ноздрю. Сразу же повторил процедуру с другой стороной носа. Закрыв глаза, некоторое время сидел молча. Не открывая глаз, довольно улыбнулся. Спросил:
– Не желаете, господа?
– Боюсь привыкнуть, – куря папиросу, ответил Новотроицын. – Мне уже вино и папиросы становятся не по карману.
– А я уже привык, – признался Яков Александрович.
– Эх, молодёжь, молодёжь, – вздохнул Киленин.
– Чем вам молодёжь не нравится, Николай Александрович? – заметно оживляясь, поинтересовался Слащов. – Вы на Мирка посмотрите. Тридцати нет, а уже генерал. Храбрец. Красавец. Умница.
– Сергей Георгиевич, по-моему, уже сам страдает от того, что он лица не общего выражения, – глядя на Суровцева, сказал Киленин.
– Ни черта он не страдает, – отозвался Новотроицын. – У него нервы немецкие.
Слащов расхохотался. Он ещё раз вдохнул кокаин. Принялся ходить по комнате. Привычка к кокаину к тому времени действительно приобрела у него стойкий, ярко выраженный характер. Как многие другие, первоначально он употреблял наркотик, чтобы взбодриться. Физические и эмоциональные напряжения не одного его толкали в то время к этому сомнительному способу поддерживать тонус. Нюхал кокаин и адмирал Колчак. Но что касается русской контрразведки, то она никогда не заблуждалась в отношении кокаина.
– Немецкие нервы – мечта, да и только. У Врангеля, должно быть, тоже немецкие нервы. Дела у него на фронте с Божьей помощью идут хорошо. А я вот и не знаю, от чего это я обеспокоен заключением перемирия между поляками и большевиками, – саркастически говорил Слащов, расхаживая по комнате.
Яков Александрович вернулся в своё нормальное и привычное состояние. Был он теперь лёгок, азартен и порывист. Но стоило ему только замолчать или остановиться, и душевная тяжесть сквозь его взгляд наползала на всякого, кого он перед собой видел. В такой момент зелёные глаза генерала становились свинцового цвета. Худощавый, подтянутый, он был вынослив и силён физически. Но его физическое здоровье подтачивалось недугом душевным, который неумолимо расширял кокаин. Бес раздражения и мелкой злобы порою вырастал в его душе в матерого чёрта всё подавляющей ненависти. И уже точно сам сатана раскачивал, швырял и бросал его личность по своему дьявольскому усмотрению. При этом в любой момент мог своим тяжёлым копытом попросту и убить…