Церемонии
Шрифт:
Весной миссис Порот обычно проводила воскресные дни в саду, безмолвно ухаживая за розовыми кустами. Но сегодня она, бледная и обеспокоенная, вернулась к себе после длительной утренней службы в доме Амоса Райда – долгих песнопений и воззваний к Господу – и заняла пост перед окном с твердым намерением не пропустить автомобиль сына и увидеть привезенного им гостя до того, как тот увидит ее.
Теперь она его видела.
Погрузившись в размышления, женщина спустилась по старой лестнице и как во сне прошла среди протянувшихся поперек гостиной теней к входной двери. Снаружи она без улыбки посмотрела на сад. Солнце скрылось в легкой дымке, и все вокруг заливал янтарный свет.
Ей нужно было поразмыслить о столь многом, о событиях столь мрачных, что разум поначалу отказался их касаться и по привычке обратился к повседневным заботам о земле, растениях и погоде. Наметанным глазом женщина окинула ряды цветов. Клумбы тянулись вниз по склону холма, мимо раскиданных тут и там розовых кустов и сиреней, до самого берега ручья. До сих пор, как и предвидела миссис Порот, стояла необычайно теплая погода, но теперь все указывало на то, что лето будет особенно суровым. Тюльпаны и гиацинты начинали увядать, и женщина знала, что уже скоро – слишком рано, может быть, уже на этой неделе – расцветет лаванда; в ближайшее время ее нужно будет собирать.
Кусты сирени тоже расцвели раньше времени, еще месяц назад, хотя должны были полностью распуститься только к сегодняшнему дню, первому мая, Бельтайну, священной, как считали некоторые, даты для тинне Белена – жертвенного огня древнего бога. Легенда обещала красоту на весь следующий год всякому, кто искупается в этот день в росе с сирени.
Обещание это было для миссис Порот пустым звуком. Годы ее красоты давно миновали, и она уже перестала по ним тосковать. Никто на свете больше ее не заботил, даже собственный сын, Сарр. Сирени тоже отцветали; скоро они завянут и побуреют.
Женщина вышла из дома и с мрачным видом зашагала между ровными рядами цветов под аккомпанемент жужжания цикад и пчел. Жизни растений, пусть и короткие, всегда интересовали ее куда больше, чем людские. Крокусы и подснежники давно отошли, нарциссы почти увяли, но пионы и качим только распускались. Другие цветы как раз достигли пика цветения: голубые и фиолетовые водосборы, листья которых могут придать смелости боязливому; нежные розовые левкои, проросшие из слез Девы Марии, – их лепестки можно использовать для прорицания; ландыши, которые, как говорили, родились из крови святого, бившегося с драконами в лесной чаще, – приготовленные должным образом, чашечки их цветков помогают при потере памяти.
Не то чтобы у миссис Порот были проблемы с памятью, или ей недоставало храбрости или сил прорицания. Она ничего не забывала, мало чего боялась и предвидела больше, чем хотела бы. Господь в своей жестокой мудрости выделил ее из прочих. Он показал ей тени будущего, измучил видениями грядущего мира. И проследил, чтобы ее счастье никогда не было долгим, какое бы добро ни выпало ей на долю.
Так было не всегда. Она родилась, как говорили в Братстве, «одаренной»: время от времени ей случалось сделать некое смутное предсказание, случайную счастливую догадку или прочесть потаенную мысль при взгляде на лицо человека; но это умели многие женщины в ее семье. До нее были и другие.
Троэты были людьми некрупными и больше интересовались учением, чем фермерством, что обособляло их от остальной общины. Но в каком-то смысле им досталась иная сила, чем фермерам. Как ни странно, этой силой, как
Сама миссис Порот, как считалось, унаследовала некоторые способности от своей бабки; ребенком она смутно начала понимать, как заставить мир говорить с ней запахами и оттенками цветов, формой листьев или облаков. В ее талантах не было ничего особенного – до тринадцатого лета ее жизни, когда, подчиняясь необъяснимому порыву, она в день похорон бабки забралась по лестнице на чердак дома старой женщины и нашла Картинки.
Неумелые рисунки были выведены яркими карандашами и мелками на дешевой, пожелтевшей и хрупкой от старости бумаге – такие мог нацарапать девятилетний ребенок. Судя по всему, с тех пор прошло по меньшей мере полвека.
Распахнув глаза от изумления, девочка разглядывала одну картинку за другой и чувствовала, как внезапно сильнее забилось ее сердце. И хотя они были неумелыми, изображения выделялись на фоне растрескавшейся, пожелтевшей бумаги с ужасающей ясностью. Двадцать одна Картинка, каждая на отдельном листе – и все они внушили девочке невыразимый ужас, каждая по-своему. Было там белое, похожее на птицу создание с окровавленной грудкой, оно явно умирало. Был омут с черной водой, под поверхностью которой что-то таилось. Бледно-желтая книга, толстая и отчего-то отвратительная. Невысокий земляной холм странной формы, сатанински-красное солнце, холодная, гнетущая луна и круглый белый предмет на черном фоне, который девочка поначалу приняла за еще одно небесное тело, какую-то планету или луну, но в конце концов с содроганием осознала, что это громадный, круглый, лишенный век глаз.
Некоторые изображения были столь странными, что она не могла понять их смысла. Например, тонкая и черная вроде бы палка. Или существа, похожие на собак, но так дурно нарисованных, что нельзя было сказать наверняка. Или нечто одутловатое – то ли свернувшийся червь, то ли улыбающиеся губы. Еще на одном рисунке было что-то темное и бесформенное в окружении неопределенной мертвечины и гниющих листьев. Как будто ребенок пытался нарисовать существо, о котором слышал, но никогда не видел собственными глазами.
И каждая Картинка вызывала невероятные воспоминания. Еще более странным было изображение трех кругов, один в другом, с красной чертой поперек. Оно отчего-то казалось почти болезненно знакомым. Другие были еще хуже: ужасающая сцена, целиком нарисованная белым, другая – черным; уродливая форма, должно быть, роза, но отчего-то с зубами; и дерево, на котором сидит существо, глядит и манит к себе.
Девочка знала, что манит оно ее. Комната начала опрокидываться. Девочка начала соскальзывать, падать, мир завертелся вокруг нее, подтягивая все ближе к ужасной твари на дереве…