Цезарионы
Шрифт:
«Сошлись мы врукопашную. Но те, глядим, за штакетины схватились; а мы ремни сняли, пряжки только сверкают под фонарями. Девчата в кучу сбились, а тут треск идет. Их-то больше, но крепко мы стояли. Подвернется, и лягашу перепадает. На меня трое шкетов насели; один об мою руку штакетину сломал, но и я ему пряжкой на лбу звезду напечатал. И тут гляжу, наш полковой Газ-66 подъехал, из кабины Суравешкин выпрыгнул и в кучу. Первого же меня схватил за плечи. Оторвал от земли, трясет: «Ты что делаешь? А ну-ка марш в кабину!» Синеблузые-то рты пораскрывали; и местные телята, вижу, остывать начали, но не угомонились еще. Так он чуть ли не каждого из наших встряхнул; на что уж Вовка Элли, не шестьдесят кило в нем, и у того, вижу, сапоги в воздухе болтаются. Ни гауптвахтой, ничем не угрожал. «Аники-воины!» – только и сказал».
В ОБОЙМЕ
Это
Моя работа в штабе была не сахар, как могло показаться. Практически не имея свободного времени, приходилось, встав задолго до общего подъема, то мотаться с чемоданом с хронометражистским имуществом, то засиживаться в штабе за полночь, приводя в порядок скопившееся за время полетов. Работалось хоть и напряженно, но легко, потому что было интересно. Упоминавшийся знак «Отличник ВВС» вручили мне, видно, не как приближенному. И более того, обмолвился как-то начштаба: смотри, мол, ты у меня, как бы старшиной эскадрильи не стал скоро. Это, считай, ты уже в «обойме». Только вот попасть в нее, быть может, дело случая, а чтобы удержаться – надо иметь определенные данные. Если ты, как гоголевский Ноздрев, человек исторический, потому что влипаешь во всякие истории, – не обессудь, не застрахует тебя «обойма» от искуса, ниспосланного той смешливой кокеткой, с которой идти бы спокойно под ручку, – судьбой. Но прочь пространные рассуждения. Вернемся в штаб и явим сюда одного из моих героев, с которым уже знакомились под знаменем полка.
Зайнуллина назначили почтальоном. Были ли у него помимо еще какие обязанности, но, помнится, газеты, посылки носил нам он. Работа, как говорится, не пыльная, и трудно в ней обнаружить конфликтную ситуацию, если не считать таковой привычку – перед вручением письма хлестнуть им по носу возрадовавшегося абонента или заставить его сплясать. Часто ли почтальон сам получал письма – неизвестно, только когда вручал их нам, особенно башкирцам, лицо его словно озарялось. Может, тосковал паренек по родине. В тот день Зайнуллин принес почту в штаб, где капитан Максимычев случайно увидел средь писем сопроводительный бланк к посылке, которую прислала мать Валерке Овчинникову. В нем она одним кратким предложением, на которое трудно не обратить внимания, просила сына: «Грелку пришли обратно». Вот уж поистине: у бабы волос долог, да ум короток. Впрочем, что уж упрекать родительницу, которая, конечно же, не думала о возможном контроле почтовых отправлений. А ведь контролирующий сразу поймет: в грелке мать сыну не грудного молока прислала. Капитан тут же приказал Зайнуллину занести посылку в писарскую и вызвать Овчинникова, чтобы тот в назидание своим товарищам вылил у них на глазах содержимое грелки. Овчинников явился, стал вскрывать ящичек, но тщетно; фанерная крышка, видно, была приколочена женщиной – постаралась мамаша. Нервничая, он бросил все и ушел: не нужна, мол, мне грелка. А капитан уехал куда-то по делам и задержался. Вот тогда-то хозяин посылки вернулся с товарищами и с котелком. Тут нет смысла живописать дальнейшее – наше вступление в сговор, о котором, если уж хочется тебе оставаться при имидже верного штабного служаки, можно выразиться помягче: пошел навстречу. Но коварной оказалась в этот раз упоминавшаяся кокетка. Грелки в посылке не было. Вместо нее лежала бутылка. Напутала что-то мамаша. Однако чего греха таить: вкусна кавказская чача. А бутылку Овчинников заполнил водой.
Вечером капитан вызвал-таки его и уже в самом начале экзекуции заподозрил неладное.
– Что-то крышка у нашей посылки легко открылась, – отметил он, наблюдая за руками Овчинникова. – То штыком никак не мог отодрать, а тут…
А когда увидел в ящичке бутылку, обвел нас, молчавших, суровым взглядом.
– Где грелка?
Не объяснять ведь ему: не было ее здесь. И пошатнулся бы авторитет штабного служаки. Но тут к ящичку подошел старший лейтенант, начальник радиотехнической службы, к которой относился Овчинников. Он взял бутылку, выдернул пробку, понюхал горлышко, глянул мельком на нас.
– А ну-ка, дайте посуду.
Направился к столу, взял стакан, налил до половины, интеллигентно отставив в сторону мизинец, выпил. Прошло несколько мгновений, он, спохватившись, сморщился, стал ладошкой махать у рта.
– Хоть кусочек хлеба дали бы...
Снова посмотрел на нас, на Овчинникова, а потом уже на Максимычева.
–
– Выливай, выливай! – замахал руками начштаба. – Скажешь тоже.
Почувствовал ли он подвох в этом эпизоде, нельзя утверждать наверно. Но командир эскадрильи однажды при случае подметил, загадочно улыбаясь, насчет своего хронометражиста: «Он у нас непьющий.» Типун бы тебе на язык, товарищ майор. Этот хваленый хронометражист зимой, когда полеты завершились, заслуженно, в числе первых уехав в отпуск, через положенный срок вернулся в часть с короткой пометкой в отпускном листе: «Задерживался на Уфимской гарнизонной гауптвахте до полного вытрезвления.» То, что не трезвенник, – истинно: не белая ворона. Между прочим, ученые мужи промеж антиалкогольной пропаганды нет-нет да выскажутся: умеренная стопка перед едой – только на пользу. Но это тем, у кого тормоза в порядке. А случай, повлекший приписку в отпускном листке, – опять же проделки все той неверной кокетки.
Соотнося тему «обоймы» с эпизодом, который не смог утаить от читателя, напомню, что много лет спустя, один из наших возросших из «обоймы» до наивысшего поста в государстве, не заглянув в святцы, повелел корчевать по всей стране виноградники, чтобы искоренить зеленого змия. Наломали мы тогда дров в убийственных очередях перед оконцами винно-водочных ларьков! Но вступил в правление, отодвинув именитого трезвенника на задний план, его, побывавший в опале, однообойменник. И потекли реки спиртного. Нет, речь тут не о том, чтобы хоть ручеек от той благодати направить в армию. Тут и без того разобраться бы.
МАХМУТ-БЕЙ
Позже я пытался представить, а как поступил бы на моем месте вот хотя бы он – Махмут-бей. Допустил бы, чтоб в противовес начальству «пойти навстречу»? Этот парень, наш башкирец, как-то незаметно вошел в мою жизнь. Галеев Махмут Мухамет-Бакиевич. Он казался мне вытесанным из каменной глыбы – частицы нашего седого старика Урала. Крупный, из одних мышц – кряж; крепкие, чуть ли не до колен руки; он не размахивает ими на ходу, словно боится задеть кого-нибудь. Не могу представить, чтобы он пустил их в ход, и не только от того, что никто не решится спровоцировать его на драку. Первый раз я обратил на него внимание на стоянке в ураганный февральский день. Разыгравшаяся непогода шквальным ветром крутила снежные столбы между притаившимися вдоль поседевшей бетонной полосы самолетами. Мы, салажня, задраив на себе все, что можно, плотно стянув клапана шапок под подбородками, рукавицами вытирая с рдяных лиц тающие на них хлопья снега, крепили растяжки под плоскостями, мастерили узлы на стропах бьющихся по ветру чехлов. А этот парень словно не замечал разгулявшейся бури. Клапана завязаны поверх шапки, ворот куртки расстегнут. Талые капельки текут по крепким скулам, снежная пыль смерзлась корочкой на ушах. Потом, уже летом, даже в пасмурные, неожиданно похолодавшие дни его можно было видеть под холодным душем. Он наслаждался свежестью, потирая под струйками воды упругие мышцы.
Его, кажется, заинтересовало такое обращение к нему (Махмут-бей – это герой повести про мамлюков, отважный воин, выросший до тысяцкого в гвардии египетского султана). Он подошел как-то ко мне, обратив внимание на мелодию, которую я насвистывал.
– Откуда ты это знаешь?
Разговорились. Оказывается, он успел уже до призыва окончить педучилище, где, по его мнению, им давали разностороннюю подготовку не только по школьной методике, но и по музыке, живописи. Со мной разговаривал, чувствовалось, уже сформировавшийся во взглядах, убеждениях молодой человек. Махмут-бей был неровня нам – беззаботным юнцам, которым одинаково хоть здесь, в армии, хоть дома – лишь бы не обременять себя. На фотографии, которую он носил в военном билете, рядом с ним сидела красивая девушка: спокойный взгляд строгих глаз, слегка склоненная к широкоплечему с ровной стрижкой парню голова – Бану. Он был уже женат.
Вечерами, когда у солдата свободное время, Махмут-бей уходил за казарму, где на вытоптанной площадке средь лебеды у него лежала самодельная штанга. В ту ночь накануне запомнившегося дня я оказался в тесной кочегарке, где компания в стороне от глаз дежурного по части резалась в очко. Мне повезло: все сигареты, на которые делались ставки, перекочевали ко мне в карманы. Штук триста. При пустом солдатском кошельке это несметное богатство. А назавтра вечером мы, земляки-башкирцы, покуривая, с комментариями наблюдали, как словно перекатывались голыши бицепсы Махмут-бея, который возился со своей многопудовой стальной игрушкой. Взяла меня тогда зависть. Раздал я свое богатство охочим до синего дыма. Мы, несколько человек, взялись с тех пор за свою мускулатуру. К случаю нашлись гантели, гиря. Молодое тело отзывчиво на тренировки: прошло несколько месяцев – мы разве что только не крестились двухпудовкой.