Цезарионы
Шрифт:
Физическая крепость укрепляет в человеке рассудок, особенно если есть тому пример. Замечал я у Махмут-бея и другие, кроме железок, интересы, не бросающиеся особо в глаза. То под мышкой у него можно было увидеть книгу, заложенную тетрадкой, то, глядишь, сидит он где-нибудь в уголке, что-то выписывает из журнала. Подойдешь к нему, он спокойно смотрит. А как-то по просьбе: не найдется ли что-нибудь почитать – протянул, чуть улыбаясь, самоучитель немецкого языка.
– Хочешь? Можешь попользоваться. Только потом вернешь. А я кое-что уже могу сказать тебе по-немецки.
– Да зачем мне это? Что я – Щукарь, иностранными словами забавляться?
Он хохотнул,
–
Он никогда не навязывал своих убеждений. Видя легкомысленный поступок, мог, улыбаясь, лишь качнуть головой: экий, мол, ты. Но если этот поступок был уж слишком, то не оставался безучастным. "Ну что ты? – строго говорил, сделав короткий жест ладонью. – Ведь уже не мальчишка".
Командиры заметили его. Здесь в полку приняли кандидатом в партию, что в те времена было значительным фактом, назначили старшиной эскадрильи. Но это уже после моего отъезда в составе сводного подразделения на строительство военного аэродрома в сальских степях, как раз в те края, где обитал упоминавшийся шолоховский герой – дед Щукарь. Не знаю, любили ли своего старшину подчиненные, но то, что уважали, – не сомневаюсь. Не за силу его физическую.
Я благодарен случаю за встречу с этим человеком. Не за то, что он научил меня чему-нибудь, и даже наоборот, – не учил, но оставил глубокий след, заставил задуматься, поверить в свои силы, в этот мир, взбалмошный, но интересный.
ПОТОМКИ ЦЕЗАРЕЙ
Этот мир очень хрупкий. Человек в нем, хоть и возрос разумом, покорил природу и уже подался ввысь, в ту, где бесконечная Вселенная манит вечными загадками, но не растратил он вскормленные той природой древние инстинкты. Ум его, ставшего жизнелюбивым, нашел цивилизованную форму удовлетворения этих инстинктов.
Закончив солдатские дела, мы битком набивались в красный уголок, перед телевизором, болея, радуясь за наших соотечественников, завоевывающих медали на Олимпийских Играх в Мехико. Самые сильные на земле – наши парни. Наш Юрий Власов на вытянутой руке легко нес тяжелый кумач сборной при открытии Игр. Леонид Жаботинский – при закрытии.
Но неутолимы те инстинкты в своей первозданной форме – войнах. Американские летчики в те дни жгли напалмом мирных людей во Вьетнаме. Далеко забросили интересы великой державы своих соколов, чьим косточкам гнить в чужой земле. Но мы-то, понятно, сильней американцев, доказали это. Наша армия только пока спит при знаменах, балуется в безобидных рукопашных. Пусть только кто сунется.
Но начеку всегда стальные птицы,
Хотя спокоен их суровый лик,
Они стрелой готовы в воздух взвиться
И на врага бесстрашно устремиться,
Чтоб сокрушить его стремленья вмиг.
Старший лейтенант техник эскадрильи долго стоял перед стенгазетой, выпущенной нами, и удивлялся солдатскому мастерству в стихосложении.
– Как это у тебя так здорово получается? – спрашивал он, с уважением глядя на автора стиха. При военной своей внешности, при звездах на погонах, техник был мирным человеком и мог бы работать на любом машиностроительном заводе или обслуживать самолеты, везущие мирные грузы, и никак не хотел понять творившегося на земле.
– Чего не поделили? Опять стрельба, опять война, – говорил он по поводу стычки на Даманском полуострове с китайцами, теми, с которыми мы недавно были «братьями на век», но почему-то разошлись во мнении насчет нашего общего социализма. Как рассказывали нам на политзанятиях, эти китайцы понастроили по берегу пограничной реки сортиры без тыльных стенок в нашу советскую сторону. Вот, мол, вам наши задницы на
А в социалистической системе в те годы проросли новые неурядицы. В кордоне, который ограждал российский социализм от все загнивающего, но никак не гниющего капитализма, наметилась брешь. Наши единомышленники в Чехословакии увлеклись в самодеятельности. Демократизацию общества затеять хотели. Забыли, что самая что ни на есть демократия – только у нас. И свобода слова тоже. Пусть не похваляются американцы, что любой из них может встать напротив Белого дома и крикнуть: долой президента! У нас тоже любой может, встав на Красной площади, крикнуть: долой его, долой!
Скрежет гусениц армий тогдашнего Варшавского договора порушил мирную жизнь в Чехословакии. Немало безвинных людей погибло тогда. Вот вам демократизация, вот вам рыночная экономика и свобода слова. Потянулись военные караваны туда, к западной границе системы. Ночами напролет гудели над нами военно-транспортные самолеты, направлявшиеся в сторону взроптавшей республики. Гудели под покровом темноты.
А у нас в части была объявлена боевая готовность номер три. Офицеры уже ждали приказ – перебраться от семей в общежития. Потому что недалеко от внешней границы Чехословакии капиталисты, надеясь на развал социалистической системы, проводили военные маневры, чтобы в случае чего вступить в страну, отколовшуюся от надоевшего им содружества; кажется, назывались они «Черный дракон» или что-тo в этом роде. А для солдат третья готовность – противогазы за плечом, срочно вырытые на окраине гарнизона щели. И еще – политбеседы. О том, что войны бывают справедливые и несправедливые. Та, что американцы затеяли во Вьетнаме, понятно, – несправедливая, а те, в которых мы погрязали, – они все справедливые; и надо быть готовым для обретения чести – отдать жизнь за Родину. Кроме противогазов, ввели новинку во внутренней службе: у дневальных отобрали солдатские ножи и вручили им карабины, но без патронов, подальше от греха, чтоб не перестреляли друг друга в баловстве. Только вот в случае необходимости ножом я хоть как-нибудь постарался бы отбиться от противника, а карабин – не обучены мы ни штыковому бою, ни прикладом не умеем действовать. Это – так, спектакль, маскарад, игра в войну наших командиров, большинство из которых только внешне воины. Это психоз для поддержания духа.
Но скоро уже несколько человек из нашего полка в составе сводного подразделения уехали строить новый аэродром ближе к южным рубежам необъятной родины. Там нас встретил новый командир – подполковник Попов. После первого же знакомства на построении, вечером, когда мы, готовясь к отбою, стояли, перекуривая на улице у входа в казарму, он, проходя мимо, нашел-таки повод показать строгость. Увидев у меня расстегнутую верхнюю пуговицу на гимнастерке, насупил брови: мол, я знаю твои уфимские дела. Это насчет случая с краткой припиской в отпускном листе. Здесь, мол, тебе не пройдут подобные номера. Какой строгий! Так страшно стало! А то можно бы объяснить подполковнику, что случай тот – пустяк, так себе – случай. И если уж чем-то характерен он, то больше волей к жизни юнца, который, правда, в мертвецком состоянии, после встречи с друзьями, пролежал на тридцатишестиградусном морозе, но уже околевающий, больше подсознательно, нашел силы подняться на ноги и, высадив дверь дома, оказавшегося близ, перепугав хозяев, спасся в тепле.