Чаганов: Москва-37
Шрифт:
– Вот иди и скажи так в эфире! – Выходит из себя Заковский.
– Лучше пока ничего не говорить, – замечаю я. – пусть в радиокомитете собщат, что, мол, технические неполадки.
Главный чекист Ленинграда согласно кивает головой. В ложу проникает хорошо одетый мужчина, по виду – директор стадиона, и что-то шепчет на ухо Заковскому.
– Как заперлись? – Снова взрывается тот. – Да я их… в двадцать четыре часа!
Снова «бу-бу-бу» на ухо от директора.
– Алексей Сергеевич, ты же знаешь испанский, – теперь передо мной совершенно несчастный человек. – пойди
«Оно мне надо? Ваши косяки исправлять. Баски вполне могут закусить удила и прекратить турне. Или не могут? Деньги им нужны по зарез. За каждый матч им обещано пятнадцать тысяч французских франков. Уверенно сказать нельзя. В Европе у них запланировано много матчей: в Чехословакии, Венгрии, Франции и Польше. Затем поедут в Мексику и Аргентину. Уедут и всё, камень с души. Стоп! Не о себе надо думать, а о престиже страны. Что напишут о нас за границей? Позор-то какой. Не смогли честно победить, так выходит»…
– Хорошо, Леонид Михайлович, – принимаю ответственное решение. – иду, а вы мне обеспечьте на всякий случай связь с Москвой, с секретариатом товарища Сталина.
– Зачем? – Бледнеет он.
– Я ж говорю, на всякий случай. Мало ли какие у них требования будут.
Прыгая через две ступеньки, спешу вниз к раздевалкам. Заковский пыхтит сзади как паровоз, но не отстаёт. Нужную место нахожу по толчее фоторепортёров с камерами и журналистов с блокнотами. Директор стадиона уже тут.
– Товарищи спортсмэны! – Чуть не плачет он, прилипнув ухом к двери. – Где ваша пролетарская сознательность?
Иностранные корреспонденты, которых здесь большинство, веселясь, переводят его проникновенную речь на все языки мира. Смело врезаюсь в толпу.
– Пардон, господа, разрешите, – начинаю речитатив голосом Юрского. – пропустите эксперта, шире круг. Ничего интересного. Я бы на вашем месте поспешил к главному входу, ожидается приезд высокопоставленной персоны.
Последние слова произвели на журналюг нужный эффект, тесный коридор быстро опустел, не купился на мою разводку только Кольцов – быстро вернулся обратно.
– Габон, адыскыдик! – Громко кричу затворникам и мягко оттесняю в сторону директора стадиона.
«Ценная вещь – „Как сказать здравствуйте на всех языках мира“. На этом, правда, мой словарный запас на Эускара исчерпан».
Как после «сим-сим, откройся» вход в пещеру открывается. Ловлю момент, пропускаю Заковского вперёд и за собой закрываю дверь раздевалки. Два десятка пар чёрных глаз норовят прожечь нас насквозь.
– Слушаю вас… – Плавно перехожу на испанский. – чего вы хотите?
Тренер басков, Педро Вальяна, худощавый невысокий брюнет, по виду ничем не отличающийся от других игроков, выкатывает требования гостей: пенальти – отменить, судью – на мыло, впредь – матчи судит арбитр ФИФА из нейтральной страны (то есть немцев и итальянцев – побоку), ну и увеличить гонорар за матч, начиная с этого, до двадцати тысяч франков, типа, за тяжёлые условия.
– Обсуждать можно только третий пункт! – Повышаю голос чтобы перекричать горячих басконских парней. – Судите сами, что если на следующей игре нашим не понравится
Шепчутся в углу, боятся что я подслушаю их разговор. Заковский растерянно переводит взгляд с одного на другого. Я прикладываю палец к губам, молчи, мол. Через минуту тренер формулирует их последнее слово: пенальти – отменить, все матчи будут судить арбитры из ФИФА. Я – за замену пенальти на штрафной, так как лужа не позволяет определить место нарушения. Ещё один тайм-фут и мы ударяем по рукам.
– Леонид Михайлович, зовите Кольцова: дополнительное соглашение будем составлять (по французски, чтобы ни нашим, ни вашим) с их тренером, а команда возвращается на поле! Нет, думаю, в кабинете директора будет удобнее, там и телефон есть.
Заковский облегчённо вытирает шею носовым платком.
– Вот здесь – подпись, а на втором листе инициалы. – Кольцов передаёт бумаги тренеру.
До нас доносится разочарованный вздох трибун…
«Ничья»!
Москва, Сокольники,
Путяевские пруды.
20 мая 1937 года. 07:20
Подполковник Филипп Файмонвилл, военный атташе посольства САСШ в Москве, худощавый мужчина лет пятидесяти с седой пышной шевелюрой, затянул повод уздечки на сухом суку берёзы, ветви которой с молодыми листочками повисли над гладью воды, ласково провёл рукой по крупу своей лошади и мельком взглянул на часы.
«На двадцать минут опаздывает, – подумал он.-…ничего время терпит. Будний день, да и рано ещё».
Посольство держало четырёх своих лошадей в канюшнях Ростокинского ипподрома, расположенного неподалёку. Посол, секретарь посольства и оба атташе – все были заядлыми наездниками и их, вместе или порознь, часто можно было увидеть в такой ранний на дорожках «Лабиринта» (пяти узких, сцепленых друг с другом, круговых аллей, проложенных внутри густого соснового бора) или на тропинках, пронизавщих насквозь берёзовую рощу, обступившую цепочку прудов, устроенных в стародавние времена в длинном и узком овраге.
Во время прогулок верхом велись откровенные разговоры, рождались планы, обсуждались новости, а подполковник, кроме того, любил назначать здесь встречи со своими «источниками», коллегами – иностранными дипломатами, завлекая их сюда поездкой на чистокровном арабском жеребце. Вот и сейчас была назначена одна из таких встреч, которую он ждал с особым нетерпением. На прошлой неделе на встречу не пришёл его агент «Булочник», молодой артист театра Красной Армии. Файмонвилл завербовал его в поезде, во время поездки на Дальний Восток. Поначалу Филипп оценил ценность этого контакта как низкую: «артист, зачем он нужен военному атташе? Что может знать»? Посмеивался в душе над откровенными попытками «Булочника» доказать свою полезность, пока не назвал фамилию – Чаганов.