Чаганов: Москва-37
Шрифт:
– … Это… Военно-фашистский заговор, во главе крупнейших командиров Красной Армии и НКВД… – Ежов открывает бутылку нарзана, неспеша наливает в стакан пенящийся напиток стакан и с важным видом делает глоток, пережидая начавшиеся аплодисменты.-… Кремлёвская право-фашистская группа заговорщиков, во главе с Енукидзе… А в последнее время, почти во всех краях и областях вскрыты антисоветские формирования правых, троцкистов, зиновьевцев и меньшевиков. Активизация этих элементов, очевидно, связана с предстоящими выборами в Верховный Совет и с просчётами руководства в плане допуска
Собравшиеся разом заговорили, обсуждая сказанное, некоторые вскочили на ноги.
– Успокойтесь, товарищи! Товарищ Ежов, заканчивайте у вас осталось две минуты. – Голос Сталина, усиленный звуковой аппаратурой, впервые установленной в зале, перекрыл поднявшийся гул.
– … Как сообщает товарищ Балицкий, особо нетерпимая обстановка сложилась в Сибири, – не особо торопится Ежов. – где вскрыта белогвардейская организация, насчитывающая сто тысяч человек…
Поднявшийся гул заглушает последние слова оратора. Киров бросает тревожный взгляд на вождя, то же самое делают остальные члены «сталинской группы».
– Я как нарком внутренних дел обращаюсь к пленуму ЦК с предложением: для борьбы с этими формированиями, которые имеют целью свержение советской власти и восстановление капитализма в СССР, посредством развязывания гражданской войны и создания условий к иностранной интервенции, учредить во всех республиках и областях СССР оперативные тройки НКВД. В эти тройки войдут: руководитель управления НКВД, секретарь обкома и прокурор с правом приговаривать арестованных лиц вплоть до высшей меры социальной защиты. Ещё прошу на время действия троек отменить постановление СНК и ЦК ВКП(б) от 17 июня 1935 года «О порядке производства арестов».
– Правильно! Раздавить гидру конрреволюции! Да здравствует товарищ Ежов! – Послышались выкрики из зала.
– А то доходит до абсурда, – Ежов победно оглядывает зал, выходит из-за трибуны, подходит к месту где сидит Киров и шепчет. – убийцу, пойманного на месте преступления, арестовать не дают высокопоставленные защитнички.
– Товарищи! – Снова гремит под куполом голос Сталина. – Думаю надо объявить перерыв на пятнадцать минут. За это время желающие могут записаться у секретаря для выступления в прениях по докладу товарища Ежова. Как считаете?
– Прошу слова! – К трибуне подходит секретарь ЦК Пятницкий. – Запишитесь у секретаря и выступите после перерыва. – Сталин закрывает рукой микрофон.
– Я по процедурным вопросам! – Перекрикивает он шум зала.
– Хорошо, говорите. Регламент две минуты. – Поднявшиеся было делегаты снова садятся.
– Товарищи, – в зале повисла звенящая тишина. – не знаю как вам, но мне, одному из старейших членов нашей партии, вот что бросилось в глаза. Вы заметили, что товарищ Киров, опоздавший на заседание, никого не спрашивая, уселся в президиум пленума…
– Товарищ Киров – секретарь ЦК. – выкрикнул с места Каганович.
– … я тоже секретарь ЦК, но сижу как все в рядах. – Парирует Пятницкий. – Если я неправ, то поправьте меня, но мне кажется, что что некоторые члены ЦК воспарили над толпой. Они уже не товарищи нам, а вожди, кормчии…
Покрасневший Киров срывается
– Вот так правильно, – Пятницкий проводил его взглядом. – не припомню, чтобы Ильич (поднимает палец кверху) эдак себя вёл на заседании ЦК. К чему я это? Ах да, видя как ведут себя председатели, которые пытаются при помощи регламента сбить выступающего с мысли, остановить обсуждение и подправить резолюцию, мне приходит на ум сходство нашего пленума с заседанием Государственной Думы. Уложился я в две минуты?
– Уложился, Осип, уложился… – неожиданно веселеет Сталин. – ну чтобы не быть похожим на председателя 4-ой Думы Родзянко (смех в зале), предлагаю после перерыва не ограничивать выступающих во времени, пусть выскажут всё что накопилось, не взирая на лица. Предлагаю также, чтобы люди чувствовали себя свободней не стенографировать заседание. Если кто-то обвинит другого, то дать последнему возможность ответить следом. А председатель будет сидеть молча, ну пока его самого не затронут. Согласны, товарищи?
– Согласны! Правильно!
Московская область, Мещерино.
Дача Ежова.
20 июня 1937 года, то же время
– Вау!.. Вау! – Истошные вопли с улицы с трудом вырвали Евгению Хаютину из объятий карлика… с букетом красных маков в руке – Морфея.
– Что это? Где я? – В панике ощупала она себя, завертелась на узкой пружинной кровати, не понимая где находится.
Яркий луч солнца проникал в щель между тяжёлыми шторами, оставляя на противоположной стене узкую вертикальную полосу, которая освещала тусклым светом небольшую спаленку: кровать, тумбочка, зеркало на стене и стул. Со стула вскакивает задремавшая няня приёмной дочери Ежовых, Валентина.
– Да павлины, будь они не ладны! На даче вашей. – Засуетилась она, подбежала к окну и раздвинула шторы. – Их ещё в прошлом месяце привезли из Узбекистана от товарища Хрущёва, помните Евгения Соломоновна?
– М-м-м, – застонала Хаютина, зажмурившись от нестерпимого света. – почему ты здесь? Где Наташа?
– Наташенька в нашем садике круглосуточном, – зачастила няня. – сегодня утром Николай Иванович её с собой взял, а мне велел за вами приглядывать.
– Шпионишь за мной, – Хаютина встаёт с постели, с видом женщины знающей себе цену, смотрит на своё отражение в зеркале, её лицо искажается в гримасе. – скажи Тане, чтобы сварила кофе и вызови машину. Я еду в Москву.
– Евгения Соломоновна, – голос Валентины стал твёрже. – Николай Иванович запретил вызывать автомобиль для вас. Велел вам оставаться здесь до его приезда.
– Ты что смеёшься, – вспылила хозяйка. – «запретил, велел» это что, всё Ёжик сказал?
– Товарищ Ежов приказал, охрана вас из посёлка не выпустит. – Няня непроизвольно сжимает кулаки.
– Я что арестована? Нет! Тогда прочь с дороги!
– Напрасно вы на меня сердитесь, Евгения Соломоновна. – Бежит за Хаютиной по коридору няня. – Николай Иванович приказал. Я не могу ослушаться.