Чары колдуньи
Шрифт:
А потом лицо его прояснилось: он все понял. Дело действительно было в родстве, и не столько старом, сколько новом. Мстислав уже видел в Киеве и полянском княжении законное наследство своего сына Борислава и вовсе не хотел, чтобы его имущество и земли прибрали к рукам русь и кривичи! И оказаться лицом к лицу с этими новыми могущественными врагами после своей победы над Аскольдом он тоже не хотел. Ведь и он будет так ослаблен борьбой с киевским князем, что не сумеет отстоять вновь завоеванное. Но подпускать к дележу кривичских и русских князей Мстислав не собирался, поэтому и стоял сейчас на этой истоптанной мокрой траве, невольно ежась под порывами холодного влажного ветра. У него оставался один выход: объединиться с Аскольдом, совместными усилиями отбросить новую беду, а потом уж вспоминать старые обиды и со временем разрешить давнее соперничество в свою пользу. Ведь чтобы заключить с ним сейчас
Поведение Мстислава перестало быть загадкой, и Аскольд даже ухмыльнулся про себя. Ишь как заговорил старый волк! Родство вспомнил, дулебских дедов! А на самом деле боится, как бы добыча в чужие руки не уплыла!
Мстислав увидел эту ухмылку, насупился, его лицо потемнело, будто тучи в небе. Он и сам чувствовал себя достаточно глупо и не собирался терпеть насмешек.
Аскольд понял по его лицу, что еще одно слово — и деревлянский князь повернется и уйдет. И будь что будет! А он, Аскольд, после его ухода останется один на один с кривичами и русью. И слава Богу, если Мстислав не предложит мир и дружбу им! И тогда… Ему живо представилось, как деревляне, кривичи и русь передерутся над его могилой, перервут друг другу глотки, чтобы он мог порадоваться с того света. Но кто бы ни победил, его, Аскольда, род прервется и память о нем исчезнет с земли. Ему вдруг стало жаль себя, своего еще не родившегося сына, отца, дух которого никогда не порадуется внуку-наследнику, — хотя бы из Валгаллы. Нужно было выиграть время. А для этого… принять глупую Мстиславову игру.
— Истину ты сказал, княже Мстиславе, — медленно проговорил Аскольд. — Негоже внукам общих дедов свой корень забывать, ратью друг на друга идти, родную кровь проливать и тем врагов своих радовать. Сам Перун нас наставил, и ты, годами старший и умудренный, раньше меня его понял.
Аскольду с трудом давались эти смиренные слова, а его крепкая шея сгибалась так же плохо, как еловый ствол, но Мстислав зорким глазом оценил старания соперника, и его лицо смягчилось.
— Сами боги велят нам сперва кривичей и русь прочь отогнать, а потом уж… — начал Аскольд и запнулся, но Мстислав и бровью не повел, потому что сам думал точно так же: «…а потом уж». — Готов ли ты мир со мной заключить?
— А что еще между нами быть-то может, когда мы с тобой родичи? — с показным оживлением заговорил Мстислав, словно наконец-то все недоразумения между ними были устранены. — Ведь ты моему сыну зять, твоя сестра у меня в дому невесткой живет, все равно что дочь, и ты мне — будто брат! Так и положено нам жить, в любви и согласии, будто братьям. Так и деды наши издавна жили…
Это была неправда, но оба сделали вид, что все раздоры их племен — не более чем досадная случайность.
Старейшины и волхвы, с напряжением слушавшие беседу двух князей, словно очнулись, зашумели, заговорили. Стали обсуждать условия перемирия. Оба князя по-прежнему друг другу не доверяли, поэтому для надежности им требовался обмен заложниками. Мстислав согласился послать в Киев своего старшего сына — Борислава при нем не было, да и не решился бы он отдать в руки Аскольда того, кто теперь стал его законным наследником. А вот Аскольд удивил и своих, и чужих. У него не было никакой родни, кроме воеводши Елини — кому она нужна, старуха? — да ее сына Белотура, живущего в племени радимичей. Всю Аскольдову родню и семью сейчас составляли жена и дочь. И вот их-то он предложил Мстиславу в залог своей дружбы.
Мстислав ушам своим не поверил, когда услышал. Ему сразу вспомнились слова колдуньи Незваны: с уходом Ведицы из семьи Аскольд лишился половины своего счастья, вторая половина заключается в его жене. А полянский князь сам, собственными руками отдает врагу последнее свое счастье! Не обманула чародейка — ее ворожба отняла у соперника разум и удачу!
И еще раз он возблагодарил богов, что послушался Незвану и уговорил старейшин. Та предупреждала, что заморские враги Аскольда — русы со своим князем и его союзниками — очень сильны и что если именно они одолеют полян и сядут в Киеве, то взять над ними верх и отобрать добычу Мстислав не сумеет. С Аскольдом нужно покончить до прихода руси. И Мстислав теперь видел, что она права, — Аскольд был точно дерево с подмытыми корнями, готовое упасть от первого толчка. Ведь Аскольд отдавал в его руки гораздо больше, чем просто жену. Он отдавал и будущего сына, другого наследника, которого пока еще никак нельзя было отделить от княгини Дивомилы. Он жертвовал гораздо большим, чем Мстислав, у которого имелся, кроме Доброгнева, еще сын Борислав и внук Володимер. Не считая того потомства, которое появится со временем у Борислава и Ведицы.
От радости не зная, на какой ноге плясать, Мстислав внешне ничем своих чувств не обнаружил, и договоренность была скреплена. Аскольд обещал немедленно послать за женой и дочерью, и через несколько дней должен был состояться обмен заложниками. Князья пожали друг другу руки, распили чашу пива под дубом, плеснув на корни и сделав самого Перуна послухом своей клятвы. А князь Мстислав при этом горячо молился в душе, умоляя Перуна сделать так, чтобы Аскольда убили в первой же битве с русью и кривичами. Тогда он, имея на руках всю родню соперника — женщину и детей, — без малейшего труда займет киевский стол, и в этом случае ему не так трудно будет отбить нападение с севера.
Из Киева Дивляну увезли ночью, тайком. Аскольд не решился сделать это при свете дня, на глазах у людей. Сколько ни объясняй народу необходимость союза с Мстиславом деревлянским, хоть охрипни — разве он что-то понимает? Толпа — чудище многоголовое, но безмозглое. Стоит какой-нибудь глупой бабе завопить, что их Огнедеву увозят на погибель, — и все пропадет. Толпа забурлит, сметет дружину и не отпустит княгиню. Теперь именно ее они считают чуть ли не своим главным воеводой, а все из-за того, что она в его отсутствие самовольно посмела устроить принесение жертв Перуну! Узнав об этом по возвращении, Аскольд пришел в ярость, но все те, кто рассказывал и кто слушал вместе с ним, были в восхищении, а по войску тут же полетел слух, что жертвоприношение спасло их всех от неминуемой гибели в поле, отвратило гнев Перуна в последний миг! И Аскольду пришлось притушить свой гнев, даже на людях для вида поблагодарить княгиню и обнять ее погрузневший стан. Но в душе он возненавидел жену еще сильнее. Досада и ненависть грызли его, как черная змея, угнездившаяся в душе, и чем больше радовался княгине и ее делам народ, тем глубже впивались и тем злее рвали ядовитые зубы. Она погубила все его усилия — если теперь полянам суждено победить, они станут считать это заслугой ее и Перуна, и заговаривать с ними о Христе будет так же бесполезно, как и ранее. Но открыто ссориться сейчас с женой и с Киевом Аскольд никак не мог себе позволить.
Сама Дивляна ничего не знала о замыслах мужа до тех пор, пока за ней не пришли. Миновала полночь, она уже спала, когда в дом вдруг явились несколько кметей и первым делом забрали и унесли спавшую на лавке Предславу, а уж потом перепуганная Снегуля разбудила Дивляну. Самого князя на ложе не было — он, так и не вернувшись из гридницы, не пришел ночевать. На вопросы кмети не отвечали, говорили только, что-де князь приказал княгине собираться и идти за ними, и она повиновалась, торопясь поскорее оказаться рядом с дочерью. Едва успела забрать из ларя верхний плат и мешочек с корнем травы солонокрес — главным своим оберегом, подаренным матерью перед замужеством. Их повели прочь со двора; девочка проснулась и захныкала, но няньке не позволили взять ее, Предславу нес Живень, а Дивляна едва поспевала за ним.
Только когда их усадили в лодью и повезли вверх по Днепру, Дивляне наконец разрешили взять к себе дочь. Славуня успокоилась, а княгиня словно очнулась: да что такое, не сон ли все это? Куда их везут — ее, Предславу и Снегулю? Но кмети отвечали все то же: князь велел. А от мужа Дивляна не ждала ничего хорошего. От страха и ночного холода ее пробирала дрожь, она куталась в шерстяной плащ, прижимая к боку завернутую в одеяло девочку, — держать ее на коленях мешал живот. Эта ночная поездка, таинственность — зачем? Знает ли хоть кто-нибудь в Киеве, что Аскольд велел их увезти? И куда?
Она тешила себя надеждой, что Аскольд, наверное, решил отослать семью в безопасное место, подальше от многочисленных врагов. Но что спрятать их он задумал у деревлян, ей никак не могло прийти в голову. Да и что же он сам не проводил? Не вышел, не сказал ничего, удачи не пожелал? Не предупредил заранее, не позволил собраться толком? Снегуля второпях и в темноте похватала какие-то тряпки, но Дивляна не была уверена, что у них с дочерью есть хотя бы сорочка на смену. Для нее, конечно, не было тайной, что Аскольд сильно охладел к ней в последние месяцы, но ведь она его жена, здесь его дети, и когда над всеми ними нависла смертельная опасность, можно, наверное, забыть глупые обиды! Она уже привыкла думать о детях, о двоих, хотя второй должен был появиться на свет только через несколько седмиц. И похоже, отца в этот день рядом не будет. Дивляна вдруг испугалась мысли: да увидится ли ее ребенок вообще когда-нибудь со своим отцом?