Час новолуния
Шрифт:
Было это нелепо, невыносимо, но Федька, попавшись на каком-то не подвластном разуму чувстве, не могла с собой справиться. Костенеющим от неловкости и досады движением она потрогала лоб, чтобы спрятать глаза, но Подрез не отпускал, забавляясь её мучениями.
— Занятно было бы знать, какие ты ещё давал зароки, — продолжал он, язвительно улыбаясь, и достал, точнее она сама возникла невесть откуда, игральную кость. — Не дёшево тебе твои зароки стали, если верить, что про тебя судачат. Да, кстати, а как насчёт водочки? — Кость упала и, лениво перевернувшись на столе, показала высшее очко — четвёрку. — Лю-бим, — растолковал значение выпавшего
Не встречая возражений, Подрез обречён был распространяться мыслью всё шире, но Федька, не столь захваченная Подрезовым красноречием, как сам вития, с надеждой и облегчением услышала на лестнице и потом на крыльце шаги. Наклонившись под притолокой, вошёл Иван Патрикеев. Подрез только теперь обнаружил дьяка.
— Воеводу стольника князя Василия ожидаю, — счёл нужным пояснить он, слез со стола, раздвинул губы в улыбке, превратив лицо в застывшую праздничную личину, которою и обращал к Патрикееву, поворачиваясь по мере того, как тот миновал сени.
— Иди, Дмитрий, не время, — строго сказал дьяк.
Подрез не стал пререкаться, снял с лица перестоявшуюся уже улыбку и повернулся к Федьке:
— А с тобой, друг мой любезный, прощаюсь ненадолго, потому как совершенно уверен, что у нас с тобой найдётся ещё повод для обоюдополезной и согревающей душу беседы.
Тронул её худенькое плечо, потрепал и чувствительно прищемил — едва приметил, что Федька стеснилась и как будто поморщилась.
— Снюхаемся мы с тобой, снюхаемся! — громко повторил он и кивнул Патрикееву, чтобы не оставить и дьяка в безвестности относительно своих намерений. — Так уж сошлось, что не разойтись, братец мой милый Феденька! Да что говорить, двадцать пудов мёда ставлено — шутка ли!
В наилучшем расположении духа Подрез сиганут через стол, преграждавший ему путь к двери, скорчит на пороге прощальную гримасу и, следовало надеяться, окончательно удалился.
На столе двусмысленным свидетельством Подрезовой приязни остался кожаный мешочек с деньгами.
Глава десятая
«Любопытно, — подумала она вдруг, — стала бы я безбожно краснеть и теряться, если бы прощелыга не оказался хорош собою?» Вопрос этот, во всяком случае, следовало бы иметь в виду. Чтобы не попадаться.
Утешительно сознавать, что у тебя под рукой испытанный
И потом... полтора рубля, прикинула она на вес. Даром Подрезов подарок не пройдёт, но как было не взять? Это уже никаким обетом и зароком не объяснишь, нет такого зарока, чтобы деньги не брать.
— Посольский! — позвал дьяк из своей комнаты.
Патрикеев стоял у растворенного окошка спиной к двери.
— Что не спится? — спросил он, не поворачиваясь. — Знаешь, как разоблачили Гришку Отрепьева?
— Как? — вежливо осведомилась Федька.
— После обеда не спал. Православный народ и ахнул: не подлинный, мол, государь воцарился на Москве за грехи наши, не Дмитрий-царевич, а отпавший от веры нечистый похититель престола злокозненный самозванец Гришка Отрепьев.
Патрикеев развлекался. Однако вельможные шутки с молодым подьячим — это нечто и само по себе знаменательное. Федька насторожилась. Патрикеев, постояв ещё у окна, повернулся:
— Приедут воеводы, оба, и князь Василий Осипович, и Константин Ильич, пойдёшь с нами расспросные и пыточные речи писать.
— И пыточные? — переспросила Федька, холодея.
Патрикеев заметил, как дрогнул юношеский голос, но ничего утешительного не прибавил.
— Ну да, пыточные. Давешнего колдуна, Родьки Науменка, что икоты по пряслам сажал.
— Разве его поймали? — возразила Федька, вдохновляясь надеждой, что дьяк просто не знает толком, о чём говорит.
— А куда он денется? — Патрикеев помолчал, словно ожидая ответа, и продолжал: — До обеда только и успели, что расспросить одержимую. Шафран писал.
Пора и тебе за дело браться. Писать надобно быстро Наделаешь помарок — не важно. Всё равно перебелять Сядешь поближе, я подскажу, если что. Да дело не хитрое.
— Пыточных речей... в Посольском приказе... не писали, — бессвязно отпиралась Федька, чувствуя с душевным смятением, что попалась. Рано или поздно, сегодня или завтра они принудят её, насторожив ухо, разбирать искажённые мукой стоны. Кого же и приставить к расспросным да пыточным речам, как не подьячего судного стола?
— Черновик, — жёстко повторил Патрикеев. — Воевода потом поправит или я, и всё набело перепишешь У воеводы память крепкая, ты это себе заметь. У второго воеводы, Константина Ильича, тоже крепкая, но послабее. Самая слабая у меня. А уж на свою не надейся — что скажут, то и напишешь.
Он снова отвернулся к окну, будто выглядывая что то на безлюдной площади, и Федька расслабленно тронула коротко стриженные волосы — проклятые топорщились на темени, сколько ни укладывай и ни терзай И она едва удержалась, чтобы не повторить бессмысленно: «Пыточные?».
— Посольский, языки знаешь? — спросил дьяк словно бы между прочим.
— Языки? — удивилась Федька. — Языки? — переспросила она безнадёжно упавшим голосом. — Польский, татарский, немецкий, немного шведский и совсем мало персидский.
— Ну, шведский нам здесь, слава богу, не понадобится. И до Персии далековато. А насчёт польского угадал. Я место покажу, прочтёшь.
Дьяк выглянул в окно, даже высунулся, словно бы там, снаружи, собирался искать подходящую рукопись Ничего, очевидно, не нашёл и неспешно вернулся в комнату, чтобы достать лист из подголовка. Когда Федька непроизвольно подвинулась глянуть, он при держал её властным жестом и позволил подойти лишь после того, как прикрыл большую часть листа, оставив несколько строк.