Час новолуния

Маслюков Валентин Сергеевич

— Хорошо, — подвёл черту под этим вопросом князь Василий. — Что ещё?

Родька тронул свою ощипанную бороду, словно хотел ещё клок вырвать, да силы не было.

— Всё, — слабо дохнул он. Рука безвольно скользнула вниз.

— Ой ли?

Явно перечить воеводе, повторить вслух «всё!» наперекор вельможному сомнению Родька не осмелился, но отрицательно помотал головой. Чудилось, он ощущает в пыточной камере присутствие некой нездешней силы, которой следовало остерегаться, переговариваясь с воеводой исподтишка — жестами.

Рукой показать: «нет!», и шевелить губами, передавая всё то же неслышное послание: «нет, всё! больше ничего!». Однако судьи не понимали, почему Родька не может говорить внятно и должен прибегнуть к сомнительному языку телодвижений.

— Раздевайся, — сказал князь Василий.

И хотя приказание должно было бы вроде подвигнуть Родьку к развитию немого действа, он подал голос:

— Зачем?

Князь Василий молча глянул на колодника, выжидавшего возле горна, и тот, не стесняясь больше грохочущей цепи, двинулся к Родьке, сдёрнул с плеч колдуна ветхий зипун и обернулся, осматриваясь, куда кинуть. Так хозяйка, растопивши печь, прикидывает вольным своим разумением, куда ей какой горшок пристроить. Зипун отлетел к стене, начали снимать рубаху: Родька поднимал занемевшие руки, а колодник стаскивал через голову.

Колдун остался в подвязанных бечёвкой штанах, да и те сползли под брюхо. Живот у него оказался дряблый, привспученный, рёбра отчётливо проступали.

И, кажется, зрелище жалкого, не защищённого хотя бы рубашкой блёклого тела никого из судей не порадовало. Скривив губы, потупился Патрикеев, Бунаков перестал ухмыляться, да и князь Василий нахмурился, прикрыв ненадолго глаза, издал сокрушённый звук — закряхтел и выразительно чмокнул губами.

Под взглядом воеводы Родька простуженно чихнул.

— Пытать будем, — сообщил ему князь Василий.

— Это, — заговорил колдун, мелко, в ознобе вздрагивая. — Учил меня отречься от Христа Васька Мещерка, ряжеский стрелец отставленный... Первое... велел мне снять крест, положить в сапог под пяту.

И судьи, и все, кто был в башне, глянули Родьке на ноги: сапога у него были кривые, стоптанные, с дырками, сквозь которые угадывалась чёрная ступня.

— Второе, это... — Родька потёр висок, ощущая тягостный жаркий бред, жар заставлял его дышать приоткрытым ртом, — ступить назад трижды и это... говорить... говорить: идите ко мне бесы, я вам верую. Ну... а они чтобы служили мне службы. Какие заставлю.

Родька замолчал, серое лицо его покрывала испарина.

— И что, пришли? — не без недоверия спросил воевода.

— Пришли.

— Ну!

— Двое. Народил и Сатанаил. Я их это... послал. Тут колдун запнулся — мысли путались. — Послал... на пушкаря су... су... сусальника. Бесы забили его до смерти.

— Зачем? — поразился воевода.

— Бесы, — бесчувственно пожал плечами Родька.

— А как имя сусальника?

— Т-того не упомню.

— Ещё.

— Ещё? — беспамятно переспросил Родька.

Воевода

только пристукнул по столу.

— Ещё пускал по ветру на город... на весь, на Ряжеск, порчу. На утренней заре и на вечерней станешь бывало с наветренной стороны и этих... Народила с Сатанаилом обоих пошлёшь. Песку кинут.

— На кого?

— На всех, — кивнул и для убедительности махнул обеими руками Родька. — На всех, на всех!.. И вот это тоже... вихрь. Это они. Ещё килы, язвы, болячки присаживал на людей...

— Ну? Давай, давай! — пристукнул кулаком, подгоняя Родьку, второй воевода Бунаков.

— В Путивле, на службе. Стрельцу одному... Степанку Шишонку килу присадил. Вот. Дал ему в питье травы. Имя той траве... воп, растёт на болоте. А он не знал ничего, Стёпка-то... Ничего, считай, не заметил. Да... И Гришка Сапожник. У него во дворе коренья и травы. Да что! Да! Гришка заставлял свою братию, стрельцов, стрелять по нему из пищалей — меня-де пуля не берёт, меня-де пуля не берёт, стреляй знай! Во как! Это ведь каждый слышал! Он стрелец ряжеский, Гришка Казанец, сапожник. А больше ничего, — внезапно остановился договорившийся было до лихорадочного возбуждения Родька.

— И что? Гришка учил тебя воровству?

— Гришка? — столько уже выдав, Родька впал в мучительное затруднение и взялся опять за лоб. — Гришка? Да нет... Коренья продавал для волшебного дела. Да. А промышляет ли волшебством?.. Да бог его знает... Васька Мещерка учил.

Всё сказанное колдуном было слишком громадно по своему значению, чтобы можно было охватить взором все следствия и истоки разом. Князь Василий погрузился в раздумья:

— Та-ак...

Родька понял, что наступила передышка, и замолк. Ждали и судьи: Бунаков вопросительно поглядывал на воеводу, и Патрикеев не торопился спрашивать, пока не собрался с мыслями князь Василий.

— Та-ак, — повторил воевода, но уже с иным значением. — А можешь ли ты призвать бесов ныне? Сюда? Поставить их перед моим столом?

С точки зрения надобностей судебного разбирательства, правильного течения доказательств это несколько неожиданное предложение следовало признать вполне назревшим и своевременным, но вряд ли можно было бы ошеломить Родьку больше. Он воззрился на воеводу с ужасом, словно бы именно Василий Осипович Щербатый, стольник и воевода, князь, был повелителем тёмных сил, а не он, Родька.

— Н-ныне? — растерянно пробормотал он. — Да ведь травы нужны...

Воевода на возражение не отозвался и обличающий взгляд не сводил. Родька осторожно покосился на притухший горн, где давно перекалились и успели поостыть пыточные клещи, их грубо кованные рукояти торчали из-под углей.

— Ну... и без травы можно. Позову это... Народил и Сатанаил.

— Позови.

Досадливо закряхтел Патрикеев, он, видно, не одобрял неосторожную затею воеводы, по самой своей непредсказуемости уже, вероятно, и богохульную.