Час отплытия
Шрифт:
Эстер говорила с такой свободой и живостью, точно была чуточку навеселе, и в этот момент очень отличалась от той Эстер, что приехала сюда пять лет назад и никогда не слышала о маджонге[39] и не умела тасовать карты. Она очень изменилась: стала прекрасно одеваться, любила хорошо поесть, научилась курить, сплетничать, жить на широкую ногу, но не упуская из виду мелочей.
Она целиком переняла привычки местного общества, рассуждала, как все они: о «Гремио», о приемах, о праздниках, приглашениях, о своих успехах в английском.
Дона Жульета
— И ведь это не от еды. Поверите, я ем совсем мало. Она вытерла шею надушенным платком, и ей стало как будто легче. — Здесь я очень тоскую. У нас там все было иначе, хотя, конечно, здесь столько возможностей.
Жульета согласилась:
— Людям всегда чего-нибудь не хватает. Я здесь около двух лет, а уже тянет обратно. Честное слово. Но муж хочет скопить побольше.
— Что ни говори, а нашу землю никогда не забудешь, — заключила Эстер.
Подруги стали вспоминать о прежних временах, о прежнем вымышленном достатке, скрывая, кем они были и кем тщетно пытались стать в той более чем скромной жизни; превозносили то, чего не было, то, чего никогда не делали.
Шепотом, как будто кто-то их мог подслушать, они с жаром обсуждали последние новости. Прежде всего, о Луизе Кейруш, жене кавалерийского капитана Кошты Пинты, которую застали с Альбертиной Понтеш, толстой старой девой, уроженкой Санту-Антана, привыкшей к свободным нравам и не обращавшей ни малейшего внимания на мнение окружающих. Какой скандал!
— А как же капитан, Эстер?
— Что капитан? Он ведь под башмаком у жены. Да и потом, дона Жульета, зачем ему осложнять себе жизнь?
Они подошли к окну и увидели двух солдат, моментально скрывшихся в ближайшем переулке. Эти нахалы вышли из дома Касторины. Нравы падали на глазах; скоро они будут заниматься этим при свете дня. Количество солдат все увеличивалось, а благоразумие женщин все уменьшалось. Люди уже совершенно потеряли совесть, и их ничто не заботило.
Только вчера в пять часов дня лейтенант Мело выпрыгнул из окна спальни жены доктора Сеабра. А ведь эта лицемерка без молитвы за стол не садилась, каждую неделю причащалась и исповедовалась.
А скандал с капитаном Лусио, в шесть утра выходившим из дома Эльзы Мирано, у которой муж на Санту-Антане? А сержант Абрантес, любовник Арминды и ее матери? Весь мир катится в пропасть. Они говорили все мягче, медленнее, довольные полным взаимопониманием…
В этот час город оживал. Дона Эстер, напудренная по старой привычке, со взбитыми светлыми волосами, в новом платье, благоухая французскими духами, стройная, как кедр (хотя некоторые говорили — «катившаяся, как мячик»), вышла на улицу.
Если бы не ее полнота, не изнуряющий лишний вес! Она пыталась худеть, но все безуспешно. Впрочем, в полноте есть своя прелесть, хотя многим мужчинам нравятся только стройные женщины. Но что делать. Проходить мимо сладостей, сделанных руками ньи Жины, знаменитой на Сан-Висенти
Она не спеша, с чувством собственного достоинства шла по улицам Минделу. Время от времени встречный ветерок прижимал ее платье к ногам, обрисовывая пышные формы и разнося по воздуху живительный запах французских духов. Она срезала угол у фотоателье, пересекла улицу Скотланд-Бар, свернула на Бродвей, пересекла улицу Муниципалитета и вышла на ту, которая вела к Роша.
Скоро она подошла к дому номер двенадцать, толкнула дверь и поднялась по лестнице на второй этаж. Боже, наконец-то она снимет этот проклятый пояс. Время шло к обеду, скоро должен был вернуться муж. Служанка сказала, что ее никто не спрашивал.
Она открыла окно и стала обмахиваться великолепным веером из ароматного сандала, о котором она давно мечтала, он высушивал пот и давал ощущение прохлады в этом удушливом климате.
Она уже взялась за детективный роман, когда подбежала дочка со своими бесконечными вопросами. Нельзя же было ей не ответить — ребенок живо всем интересуется, такой уж возраст; интересуется буквально всем. Правда, иногда возникают недоразумения. Как, например, в тот раз, когда она спросила о беременной двоюродной сестре или, скажем, задала такой вопрос:
— Мама, а почему негры черные?
Этого только не хватало. Всегда эта Мирита говорит черт знает что, особенно когда отец дома. Умеет она пользоваться его слабостью, знает, что отец от нее без ума. И на все вопросы приходится отвечать.
— Ну, почему негры черные? Потому что не белые. А не белые, потому что бог так захотел.
Но дочь не удовлетворилась этим ответом. Ей хотелось выяснить все до конца.
— Они такие же, как мы, мама?
— Не совсем. Как для кого. Они черные, а мы белые. Это разные расы. Одна отличается от другой. — Может быть, она наконец удовлетворилась? Нет, с закономерностью пружины снова выскакивает вопрос:
— А что такое раса, мама?
— Люди бывают разные: есть черные, есть белые. Разные расы. Мы, например, белой расы, а негры черной. Понятно?
Никакого терпения не хватит с этим ребенком. Мать погладила ее по волосам, как бы желая успокоить и покончить со всеми вопросами. Но девочка не вняла ее немой просьбе и снова выпалила:
— Почему, мама?
— Ох, Мирита!
Эстер устало открыла книгу и сказала Мирите, чтобы она шла играть. Но девочка предпочла остаться и подумать обо всех этих запутанных вещах. Потом она встала и пошла на кухню — посмотреть, что делает служанка. Мирита была на редкость бойким ребенком.
В кого она пошла? Не в Ребело: тот уравновешенный, рассудительный; и не в нее: она очень сдержанна, хорошо владеет собой. Наверно, в тетушку — веселую, шумливую, болтавшую без умолку, не заботившуюся о приличиях.
Тем временем Мирита стояла на кухне рядом со служанкой, изучая цвет ее кожи, волосы, губы, глядя на нее своими большими, любопытными голубыми глазами. Она решила, что, кроме цвета волос и кожи, все остальное — походка, жесты, черты лица — у нее такое же, как у всех. И она решила спросить, что думает об этом служанка.