Час отплытия

Феррейра Мануэл

Он любил поговорить о Гаго Коутиньо, о Сакадуре Кабрале. Он знал их с того момента, как они прибыли на Сан-Висенти.

— Я помню это время, как сейчас. Но заметьте, заметьте, мой дорогой друг, Сакадура Кабрал не был великим мессией. Отнюдь нет, сеньор. Другое дело — Гаго Коутиньо. Этот — да, но не Сакадура. Скажу больше: Сакадура был заурядным спиритом. Таким, как я или любой другой, — простым смертным. А Гаго — нет. Гаго Коутиньо был мессией, существом неземным, парящим духом. Он был над всеми. Его голубые миндалевидные глаза, скорее индийские, чем европейские или африканские, неподвижно устремлялись на вас, как бы впитывая в себя ваше лицо.

Клиент слушал, иногда удивляясь его уму,

но чаще нетерпеливо ожидая, когда же он возьмется за бритье, о котором Филип Рыбья Голова забывал совершенно.

Никто никогда не мог ясно понять, что Филип Рыбья Голова подразумевал под «предвидением», этим, без сомнения, внушительным словом. Когда речь заходила о спиритах, он редко договаривал до конца, хотя любил порассуждать о Гаго Коутиньо, священнике Антонио Виейре и других бразильцах.

Он подходил к полке, выбирал следующую книгу и с книгой в руках доказывал то, что говорил. Да, он малограмотный, но ничего не выдумывает.

Так что видите, парикмахерская Филипа была местом необыкновенным. Инструменты, миски для воды, пудра, мыло — все это сваливалось как попало на полках вместе со всевозможными книгами, бумагами, записными книжками в немыслимом беспорядке.

А как же бритье? И клиент? Его бросали на произвол судьбы. Мыло высыхало, лицо оставалось выбритым наполовину. А клиент ждал и слушал. С удивлением? С удовольствием? Со скукой? С нетерпением?

Лицо намыливалось заново, снова точилась бритва.

Что и говорить, Филип Рыбья Голова был парикмахером из ряда вон выходящим. Клиентами его тоже были люди не случайные, а определенного толка.

В эту захламленную комнату с жестким деревянным креслом, запыленными полками, грязным полом, на котором валялись клочки бумаги, окурки, приходили музыканты; люди, поколесившие по миру; люди с учеными степенями; литераторы или просто любители стихов и народной музыки. Заходили и люди из метрополии, особенно военные. Филип — парикмахер, спирит, краснобай — всем этим очень гордился, и когда ему попадался человек свой, близкий по духу, способный продаться дьяволу за бутылку грога из Санту-Антана, интересовавшийся астральными материями высшего и низшего порядка, музыкой, то в парикмахерской начиналась дружеская беседа.

— Какие деньги, сеньор доктор? Вы шутите? — сказал он однажды доктору Монтейро. — Деньги — презренный металл. — И процитировал от начала до конца стихи Жоао де Деуса.

В тот же день ближе к вечеру в парикмахерской впервые появился некий человек. Он знать не знал, кто такой Филип Рыбья Голова. Вы не можете представить себе радость Филипа, когда он увидел этого человека в своей парикмахерской. К нему приходили литераторы, просто образованные люди, сочинители морн, гитаристы, морские волки, капитаны разных судов из самых разных земель — люди большой мудрости и опыта, служащие, процветающие торговцы, люди с определенным положением, престижем. Да, сеньор, я говорю без всякого преувеличения. Но с кем из этих посетителей можно было сравнить, кого можно было поставить рядом с человеком, только что вошедшим в парикмахерскую Филипа? По крайней мере в глазах Филипа Рыбьей Головы никто из них не имел такого ореола.

Ну так вот. Друг перед другом стоят два человека: Филип и некий посетитель.

И вдруг парикмахер начинает делать вещи, которых не делал испокон веков. Он вытирает пыль с кресла. Приводит в порядок мебель и инструменты. Намыливает лицо клиента с ловкостью профессионала, знающего свое дело. Старательно точит бритву, а чтобы стереть с нее пену, берет не клочок газеты, а специальную бумагу, хранившуюся для особых случаев.

А когда он берется за бритву, то начинает водить ею по лицу клиента так, будто ласкает редкостную птицу. В парикмахерской царит полная тишина.

Филип Рыбья Голова несколько раз пытался вставить словечко, но клиент был полностью погружен в чтение какой-то английской книги, забыв о парикмахерской, о ее хозяине, забыв обо всем и едва отдавая себе отчет в том, что его бреют. Вскоре он оторвался от книги и увидел, что парикмахер такой высокий и худой, что похож на голодающего. Вытянутая голова, плоское, как будто вырезанное ножом, лицо. Тонкий, правильной формы нос облагораживал его. Выражение, которое могло означать как интеллект, так и слабоумие. Таково было первое впечатление. Клиент чувствовал осторожное прикосновение бритвы, мягко скользившей по лицу, молчание вечера, когда все затихало, устав от палящего зноя. Он бросил взгляд на улицу, чихнул и посмотрел на Филипа. Какое старание, какая осторожность в том, как он намыливает лицо, проводит по нему бритвой, натягивает кожу, дезинфицирует и вытирает полотенцем. Старается изо всех сил. По простоте ли душевной? Или из желания компенсировать убожество этой парикмахерской, походившей больше на сарай?

Занятный парикмахер, заключил клиент, закрывая книгу, и впервые обратился к Филипу:

— Вы местный, с Сан-Висенти?

Филип блаженствовал.

— Моя родина Боавишта, сеньор доктор, но на Сан-Висенти я с малых лет.

— Женаты?

— Похоже на то.

— Есть дети?

— Трое, сеньор доктор.

— Вы живете этим?

— Уже двадцать лет.

Он снова осушает ему лицо полотенцем, не то чтобы очень новым, но чистым.

— Все?

Парикмахер, сопровождая свои слова улыбкой (симпатия? смирение? профессионализм? — клиент не знает), отвечает:

— Все, сеньор доктор. — И берет щетку. — Мой дом всегда к вашим услугам.

Посетитель смотрит на него внимательнее: довольно симпатичен, но с каким-то странным выражением.

— Для меня это большая честь. У меня простой, бедный дом, но он всегда к вашим услугам.

Да, такое впечатление, что он голодает.

— А вы никогда не думали эмигрировать в Америку?

— Сеньор доктор, эта земля дана мне богом. Здесь я родился, здесь и умру.

Филип Рыбья Голова чистил его пиджак и деликатно улыбался.

О, сколько бы он отдал за то, чтобы в эту минуту сюда пришли ньо Жоао Лусио, сквернослов Эваристо, ньо Педриньо, ньо Жинго Маркес, шумный Тута, ньо Амансио, Пепи из Шао-де-Алекрим. Как бы ему хотелось в этот незабываемый для него момент увидеть их всех здесь! Чтобы они посмотрели собственными глазами, кто к нему пришел в этот вечер, кто был у него, кто говорил с ним с глазу на глаз.

Мужчина вынул кошелек, извлек из него банкноту и протянул парикмахеру. Филип отказался. Посетитель недоумевающе посмотрел на него.

— Большое спасибо, сеньор доктор. Уже уплачено.

Человек продолжал удивленно рассматривать его, держа банкноту в протянутой руке.

— Вы извините меня. Филип душ Сантуш — (это его полное имя) — никогда не смог бы взять ни единого тостана у сеньора доктора. Никогда. Вы не знаете Филипа Рыбью Голову, потому что я обычный человек, как любой другой. Но зато я вас знаю. Да и кто на Островах вас не знает?

Филип душ Сантуш хотел этим сказать, что он знает о его делах.

Через кабинет доктора проходили люди гражданские и военные, сотни, тысячи больных, у многих из них были все признаки хронического голода. И всем он героически помогал. И когда смерть забирала кого-нибудь — а каждый день она забирала не просто кого-нибудь, а многих, — он не колебался. В свидетельстве о смерти, нарушая все официальные инструкции, он называл болезнь ее настоящим именем: хронический голод. Он появился на этой забытой богом земле, как чудо. В короткое время его имя из конца в конец облетело весь архипелаг.