Час отплытия
Шрифт:
Рюмки с коротким звоном сошлись над столом, разошлись, а тоста все не было. И тогда Александр Кириллович сказал:
— Я пью за «Дружбу», Евгеньич, за наш БМРТ.
— Вот! — в капитанских устах это прозвучало как «Эврика!», — конечно, за наш добрый старый траулер. Михаил Романыч, выпей и ты за него, за прекрасный пароход с прекрасным именем «Дружба». Сто футов ему под килем!
— Я с вами выпью, конечно, за ваш пароход. Но «Удача», по-моему, звучит не хуже.
— За «Дружбу!» — Капитан утвердил тост и первым молниеносно опрокинул рюмку. — Ха! Хорошо идет сегодня. — Он грызанул ломоть грудинки и продолжал. — Да, Саша, «Дружбу»
Помполит закусывал картошкой и рыбой. Кастрюлька с картошкой, обмотанная двойным махровым полотенцем, смахивала на любимую куклу, закутанную для прогулки. В «кукле» уже образовался лаз для руки, и помполит, доставая очередную картошину, походил сейчас на восточного фокусника. Александр Кириллович невольно засмотрелся в этот момент на его лицо, абсолютно невозмутимое, с молодой, чистой кожей, туго обтягивающей скулы юноши.
Филиппыч, помполит с «Дружбы», тот заводной мужик был, да и вообще — прямая противоположность Михаилу Романычу: чувствительный, открытый, распахнутый человек, а лицо… лицо такое, как будто на нем, как на сыром песке, в крестики-нолики играли.
— Филиппыча помнишь, Евгеньич? — нарушил неловкую, почти уже тягостную тишину Александр Кириллович.
— Конечно! — мгновенно отозвался капитан. — Такого человека разве забудешь? Твой, комиссар, коллега с большого морозильного траулера «Дружба», — теперь он обращался к помполиту и выставил над столом свой кулачище с торчащим кверху большим пальцем. — Во-от такой мужик! Кавалер ордена Ленина, бывший стармех. Да ты его, наверно, знаешь (помполит молча коротко кивнул). Комиссара с «Дружбы», по-моему, все знают, точно, Саша? А ты, Михаил Романыч, кстати, до флота в парткоме, кажется, трудился, так?
— В горкоме, — скромно поправил помполит, — в горкоме комсомола.
Несколько мгновений помполит смотрел на капитана, как, бывает, старший брат смотрит на расшалившегося младшего, стараясь хранить серьезность, но в конце концов не выдерживает и смеется вместе с ним.
Улыбнулся и Александр Кириллович, и почему-то сразу возникло перед ним лицо Витоса, грустное, с опущенными ресницами, и это его тихое «за все». Как ему хотелось поцеловать сына! Но он только погладил его плечо, крепкое, совсем уже мужское плечо. Ну какие могут быть теперь сантименты…
Задумавшись о сыне, Александр Кириллович не заметил, как капитан встал, кивнул на него помполиту: дескать, смотри, матрос-то сбежал от нас, потом тихонько подошел к письменному столу, за которым стоял, еще с вечера дожидаясь своего часа, баян, вынул его из футляра и неожиданно, как с неба, опустил прямо в руки матроса и тепло подмигнул: ага, мол, давай нашу.
Вполголоса (морские часы показывали уже около трех ночи) запели они «Раскинулось море широко». И как тогда, в Иокогаме, расчувствовался капитан, глаза блеснули влагой. Он сокрушенно смолк, дослушал песню и, глядя в палубу, сказал:
— Двадцать лет, сколько живу на флоте, слушаю ее, а допеть ни разу не допел. Э-эх!
Рывком развернув кресло, он встал, добыл из ослепительно белого нутра холодильника еще одну бутылку, протянул помполиту:
— Открывай, комиссар. Последняя. За что поднимем?
— За тех, кто нас ждет на берегу, — сказал помполит,
У капитана в Находке была пятнадцатилетняя дочь, но семейная жизнь не ладилась давно: годы морских, промысловых скитаний сделали обычное свое подлое дело — с женой он то ли разошелся, то ли собирался развестись, и никогда ни с кем об этом не говорил. Мрачное лишь на миг мелькнуло в его глазах, и он оказал твердо:
— Нет, уволь. На берегу и без нас празднуют. Давай — за тех, кто в корме!
— Ах, да, — улыбнулся помполит, — мы же в Германовне. Так, значит, за Евгеньевку?
На «Удаче», как и на всех, пожалуй, других плавучих базах, надстройкам, носовой и кормовой, были присвоены прозвища на манер деревенских названий. На «Михаиле Ломоносове» (это база одного рыбацкого управления с «Удачей») носовую надстройку, где живет палубная команда во главе с капитаном, именовали прямо по-некрасовски — Знобишино, потому что Знобишин — фамилия капитана, а кормовая, обиталище матросов-обработчиков, звалась Корытовкой, по фамилии завпроизводством, вождя и батьки «промтолпы». Ну а на «Удаче» зав был еще молодой, на «батьку» не вытягивал, а Герман Евгеньевич, работавший с приемки судна, пришелся по душе рыбачьему народу, потому что золотые нашивки надевал лишь по праздникам, потому что его кирзовые сапоги и черная телогрейка, как и у них, были всегда в чешуе, и каждый день их видели то у разделочного конвейера, то в приемных бункерах, то на палубе, то в трюме.
— А там тоже, между прочим, без нас празднуют, — сказал Александр Кириллович и взял рюмку.
— Вы имеете в виду стармеха? — Помполит впервые за весь вечер обратился к нему. И когда матрос утвердительно кивнул, продолжил:
— Да, механическая служба после, Беринговского немножко загуляла. Я вот ждал, когда станем на якорь. Так что завтра, значит, Герман Евгеньевич, нужно будет пригласить сюда стармеха и кое-кого еще. На беседу без свидетелей.
Они выпили и принялись за закуску. А Александр Кириллович, все еще держа в правой руке полную рюмку, левой начал наглаживать лысину. Он думал: «кое-кого», «без свидетелей»… Ох, товарищ Век, ведь до хрена же вы еще не знаете… Он поставил рюмку, закурил и рассказал про третьего механика и деда все, что накануне поведали ему Коля с Мотыльком.
В тишине, образовавшейся после его рассказа, проступили неслышные дотоле звуки — подвывы ветра за иллюминаторами, тиканье морских часов на переборке, скрип репитера компаса, висящего на двух серебристых кабелях над письменным столом. И тишину эту нарушил капитан:
— Завтра же все проверить и — на партбюро.
Помполит, к которому обращены были эти слова, молча кивнул. Он напряженно о чем-то думал — неподвижность и вовсе уж окаменелые скулы выдавали напряжение.
Что-то не нравится ему, а наперекор пойти боится, подумалось Александру Кирилловичу.
— С бюро подождем, — будто отвечая ему, тихо, но твердо сказал помполит. — В бюро есть рядовые, а мы не можем подрывать авторитет высшего комсостава.
— Подрывать? — Руки капитана снова схватили подлокотники. — Да если он, подлец, обманул пацанов и втащил в это подлое дело третьего, тоже, считай, мальчишку, так о каком авторитете вы говорите?!
— Я говорю об авторитете, который должен быть у руководителя, — все так же спокойно возразил помполит, — и утверждаю, Герман Евгеньич, что нужно подождать до берега. Остался месяц или даже меньше. Да я, наконец, просто не верю в это.