Час отплытия
Шрифт:
— Ну, Евгеньевич, — уже совершенно открыто, искренне радуется Апрелев, занеся ладонь для дружеского хлопка-пожатия, — доброго здоровья, удач!..
И хоть невольно он избегает говорить капитану «ты», ладони друзей-ровесников встречаются в крепком рукопожатии.
— Погоди «здоровья», не транжирь тосты, — густой голос капитана заглушает даже полыханье шторма за стеклами. — Вот зайдем в Наталию, станем на якорь… — Весело подмигнув, он делает лихо широкий жест над низким гостевым столом. — Приглашаю.
— Спасибо, а откуда?
— А оттуда, — капитан показывает большим пальцем за шину. — Когда в Угольной перегружались, я завпрода задействовал — за мясом, за тем, за сем. Ну,
Александр Кириллович снова смотрит в квадратное стекло, вибрирующее под ударами ураганного ветра.
— Во льдах… — задумчиво повторяет он. — Я вот диву даюсь, Евгеньевич, как это наша «Арктика» до самого полюса добралась. Да это, это победа, может, ничуть не меньше, чем высадка на Луну! Земная победа!
— Земная, ты прав, Саша. Есть и на Земле-старухе места для побед. Вот сейчас начальник объединенной эксплуатации говорит мне: поздравляю вас с большой трудовой победой — завершением годового плана. Невелика победа, а приятно, особенно в день рождения, а?
— В день рождения — да, — как-то рассеянно соглашается Александр Кириллович и начинает поглаживать лысину. — А вот рыба-то эта плановая до берега еще не дошла. А ну как ее задробят там при пересадке из трюма в вагон, что будем делать?
— Типун тебе! Сплюнь! — энергично тряхнув красивыми, с серебром, завитками, почти сердито рявкает капитан.
— Типун типуном, Евгеньич, а я вот на перегрузе видал: на третьем трюме пару ящиков со стропа свалились на палубу и разбились… Стоило бы посмотреть… Все блоки смерзлись, а разломи — сырье…
— Ну, может, один-два ящика. Это ерунда, Саша, — голос капитана по-прежнему бодр и весел, но в глазах, направленных на матроса, легкая тень тревоги. — Производство-то у нас с тобой вон какое! Так что могут быть и издержки. От них никто не застрахован.
— Я не кляузник, Евгеньич…
— Я знаю.
— Но в акте, я настоял, записали: брак на морозке смена гонит.
— Смена? Какая?
— Я думал, акты народного контроля до капитана доходят. А получается — нет?
— А ты видел, — капитан тоже отвечает вопросом, — сколько за день бумаг мне приносят на подпись?
— Бумага бумаге, значит, рознь.
— Ну, ладно, Сашка, ты не темни, выкладывай, что знаешь.
— Выложить недолго, но…
Мощный удар волны заставляет обоих встрепенуться и в тревоге прислушаться. Впечатление такое, что всю надстройку сбило со стального фундамента, и она вот-вот завалится набок, в тартарары. На несколько секунд воцаряется жутковатая тишина — пропадает привычное ощущение вибрации от работающего двигателя. Но вот громада надстройки отыграла — качнулась стальными боками, всеми своими ребрами сначала в одну сторону, потом в другую, а затем постепенно вновь вернулась в ритм привычной мелкой дрожи, и ей откликнулись, звякнув, стаканы в буфете, словно птицы в лесу, затихшие было в минуту грозного раската грома.
— Пойду я, Евгеньич, — матрос делает шаг к двери.
— А ну постой-ка, парень, — дружески, но властно останавливает его капитан. — Посмотри мне в глаза… Э-э, да ты меня окончательно, я вижу, в акулы зачислил. Так?
— Нет, не так! — неожиданно резко парирует матрос. — Просто капитан на «Удаче», похоже, спит! А этим пользуются рвачи! Ну а я страх не люблю, когда рвачей производят в герои! На «Дружбе», к примеру, такого не было!.. Если помнишь, — добавляет Александр Кириллович и на том обрывает его, похоже, доконало это, хоть и не прямое, обращение к капитану на «ты». С силой пригладив лысину, он идет к двери, но опять его останавливают слова:
— Подожди, Саша! Не гони
— Да ладно, Евгеньич, — машет рукой матрос. — Тут день рожденья, песни петь надо, а я… Потом как-нибудь…
Тем временем в кормовой надстройке базы происходили другие события. Еще со вчерашнего утра, как только «Посейдон» с полными трюмами отшвартовался от борта и «Удача» снялась в район лова, чиф, иззябший на палубе во время швартовых операций, сошелся с дедом за его «кругвым стовом». Киса вынырнула из дедовой спальни и ветерком скользнула мимо стола, опаздывая на работу. Вопреки дедову ожиданию, чиф ни на грош не удивился и, лишь приняв первую рюмку коньяка и морщась от «патентованной» закуски — булки, пропитанной раствором лимонной кислоты и нарезанной кругляшами, сказал как бы между прочим:
— С вас причитается, Вячеслав Юрьич… пол-ящика.
— Да хоть цевый! — с радостью откликнулся дед, расплываясь в шкодливой, кошачьей улыбке.
Вскоре к ним присоединился третий механик, как раз сменившийся с вахты. Это был совсем молодой парень, лет двадцати — двадцати трех, недавно закончивший мореходку. В нем странно сочетались живость, темперамент и безволие. Он был всегда весел и пользовался успехом у судовых холостячек. Правда, девицы эти одна за другой в нем разочаровывались: он создан был для легкой, беззаботной жизни, составленной из удовольствий. Несмотря на все свое безволие, ему всегда удавалось выскользнуть из самых цепких объятий и весело рассмеяться вослед уходящей жертве обманутых надежд.
Обманулся в нем и Вячеслав Юрьич, но об этом чуть позже, потому что к троице, вплотную занятой армянско-беринговским коньяком, примкнул четвертый — Пашка Шестернев, и багрово сияющий дед провозгласил тост «за молодых специалистов».
Со дня последнего застолья в чифовой каюте на лице Шестерки произошли заметные перемены — нос его стал примерно вдвое крупнее и, словно лакмусовая бумажка, изменил розовый цвет на фиолетовый. Чиф и дед покосились, но пытать ни о чем не стали: магнитофон гремел «Казачком», звенели фужеры, плескалось море в обшивку базы, стучался в иллюминаторы предвестник шторма — ветерок.
Двое суток с минимальными перерывами на сон и вахты длился праздник в каюте деда. Состав пирующих менялся, как в пьесе: те же и Киса (старпом на вахте), те же и завпрод Степа с сосисочным фаршем (третий механик на вахте)…
Кстати, дневную вахту третий пропустил. Вахта была ходовая, и дед сделал ему подарок — позвонил второму механику и попросил отстоять за третьего: «Он пвохо себя чувствует и отстоит за тебя завтра». А ночью, в четыре часа, моторист его еле добудился. Третий, с трудом переставляя ноги, спустился в машинное отделение. Благо база лежала в дрейфе и главный двигатель не работал, а то в голове и без того гудело что-то восьми- или десятицилиндровое. Он дал задание по вахте мотористу и Мотыльку, а сам прикорнул у пульта. Когда работает главный, в машине тепло, когда работаешь сам, тепло тоже, а тут накатывали через световые капы бодрящие волны морского воздуха и вкупе с похмельным ознобом через час окончательно разбудили вахтенного механика. Он съежился на стуле, обнял себя крест-накрест за плечи, поморщился, зябко потер ладони, встал, походил по гулким плитам, потом кивнул мотористу на пульт: «Побудь» — и двинул вверх по трапу. У него прорезался акулий аппетит и он решил зайти в каюту взять пачку печенья в рундуке. Но в коридоре, где живут механики, неожиданно уловил в обычной ночной тишине приглушенное: «Эх, полным-полна коробушка, есть и ситец, и парча…» Пел Рубашкин, и песня неслась оттуда же, из дедовой каюты. Третий тихонько постучал пальчиком, нажал на ручку, дверь открылась.