Час пробил

Черняк Виктор

Его существования не скрасила ни одна женщина. Он одинок. Именно поэтому оставил парня на ночь. Хотелось побыть в шкуре отца. Черт возьми: в шкуре своего отца или почувствовать себя отцом? Он уперся взглядом в подвесную полку, куда сунул сегодня конверты. Надо внятно объяснить негритянке, что с ними делать, если…

Вряд ли кто помнил уже, что отец Харта жив. Негосте—

приимный отчий дом с вечной руганью и рукоприкладством сын покинул задолго до войны. Ушел, чтобы никогда не вернуться. Что произошло? Почему родные люди стали чужими? Никто не знал, и сейчас,

по прошествии стольких лет, это и значения не имело. В глубине души Харт допускал, что не прав, но идти на попятный было не в его правилах.

Служба в полиции примирила с мыслью, что гибель подстережет без предупреждения, в нежданный час, и не будет возможности утрясать дела, поэтому загодя, как-то в давний унылый зимний вечер Харт составил завещание. А сегодня приложил к нему еще кое-что. Когда писал записку отцу, представлял, как тот читает ее, сидя на заднем дворе сельского домишки, в стоптанных башмаках, на подошвы которых налип навоз и перья забитой птицы, с трудом разбирая слова слепнущими глазами:

«Отец!

Так уж получилось. Извини. Лет сорок не писал? Срок. Я тут оставил тебе кой-какую рухлядь. На старости лет и мелочь в утешение. Мы что-то не поделили давным-давно. И не помню что. Время быстро пробежало, а вроде только что казалось: вся жизнь впереди…

Если ходишь на охоту, ни в коем случае не продавай ружье. Еще послужит тебе и внуку, моему племяннику. Жаль, никогда его не видел.

Тебе, наверное, интересно, как я прожил жизнь? Нормально. Как все. Не хуже, не лучше. Всякое бывало. Ты считаешь, что я свинья? Может, и верно. Не обижаюсь. Честно.

Если решишь продавать мой дом, не продешеви. А хочешь, живи в нем сам. Охота у нас не хуже вашей. На участке есть родник, говорят — целебный. Я пил каждый день и, как видишь, не болел.

Больше писать не о чем. Зла на тебя не таю и не таил уже много лет, но уверен: бывает, людям лучше не видеть друг друга всю жизнь, а в конце попрощаться по-человечески и все простить. Так и делаю.

Твой сын».

Харт снова лег, несколько минут ворочался, потом из маленького пузырька, что стоял на столике в изголовье, вытряхнул белую таблетку. Разломил ее пополам и, не запивая, проглотил. Может, хоть так удастся заснуть? Его преследовали видения солнечного утра, травяного поля и маленького кораблика на искрящейся морской глади, оловянной глади враждебного моря, безропотно принявшего радиоактивные осадки и пепел ядерного взрыва.

Потом в комнату вбежал Джоунс и непривычно витиевато начал:

— Сэр! Я поймал убийц Барнса и Розенталя. Их трое, они связаны в коридоре. Я отобрал у них оружие, закупленное в Атлантиде.

— В Атланте, дурачок, — поправил его Харт, — именно она еще не провалилась в тартарары. Чем ты их связал? — спросил он почему-то. Наверное, чтобы компенсировать «дурачка»: все-таки Джоунс выказал себя мастером заплечных дел. А мастер — это мастер.

— Канатом из джута, сэр.

Это резало слух, как если бы про пеньковую веревку сказали: веревка из пеньки, — и Харт предпочел услышать: канат из жути. «А что, — подумал он, — мы

можем. Полиция все может».

Он приподнялся на кровати, стыдливо натянул одеяло на белые волосатые ноги. Харт знал, какое неприятное впечатление на детей и на женщин производят тонкие, кривоватые ноги здоровенного мужика, да к тому же белые, с цыплячьими голубыми прожилками.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил Харт. — Чтобы я снял показания? Тащи их сюда, не всех сразу, конечно.

Джоунс задумался.

— Связаны одним узлом, сэр. — Он почесал затылок. — Где взять столько материала, чтобы хватило на отдельные веревки для всех убийц?

— Это верно, — согласился Харт. — Тогда всех вместе.

Он бросил взгляд па ноги — не хотелось, чтобы своей белизной они подрывали авторитет полиции в глазах преступников.

В комнату вошли трое парней. Харт мгновенно составил себе представление о каждом. Первый, белобрысый, — глупый, упрямый. Второй, высокий, черный, по лицу блуждает презрительная ухмылка, — наверняка считает себя выше любого, кто встретится ему на пути, скорее всего, заводила. Третий, лисья мордочка, глазки бегают, — такие чаще всего рассказывают в школьных сортирах о своих невероятных амурных похождениях, обычно их мнением становится мнение последнего собеседника, с которым они разговаривали.

Харт с брезгливостью смотрел на них. Обыкновенные люди. Чего-то там прикидывали в своей жизни, утвержда—

лись в чьих-то глазах, чувствовали себя героями, когда какая-нибудь хорошенькая и недалекая женщина обмирала ври звуке их шагов. Они пыжились в постели, глядя на свою избранницу чуть презрительным, холодным взглядом, чтобы у нее останавливалось сердце и она в ужасе думала: «И этот уйдет, да, уйдет, что-то во мне, наверное, не так — от меня все уходят…»

— Джоунс! — крикнул Харт, — Подтяни канат, как бы этот рыжий хлюст не выскочил, уж очень он тощий, он бы, наверное, вылез и из запертого сундука, как вылезал этот, как его… забыл, черт!

— Гарри Гудини, — подсказал лысья мордочка.

— Не умничай, — оборвал Харт, — я вас всех перещелкаю, как пивные банки!

— Шериф, ты или псих, или убийца! — разлепил губы главарь.

— Что? Убийца? Я… — Харт обмяк, помолчал и совершенно спокойно спросил: — Откуда ты знаешь?

— Чего тут знать, — пожал плечами черный, — в кого ни ткни — убийца, каждый только и делает всю жизнь, что убивает: или самих людей, или веру в людей. Может, я не прав?

— Ты прав, — сказал Харт устало. — Поэтому я вас и шлепну. — Он протянул руку к пистолету, торчащему из, кобуры Джоунса.

— Вряд ли, — мрачно процедил черный. — За что? Мы — освободители!

Харт оторопел и, видно, поэтому излишне засуетился:

— Освободители? Какие? Кого? Откуда?

— Обыкновенные. Их Христианской ассоциации освободителей свободы, — с неудачно маскируемой гордостью сказал черный. — ХАОС.

«Хаос. Вот в чем дело!» — пронзило Харта, и он спросил, как утвердил:

— Значит, вы — враги общества?!

— Не думаю, — веско бросил главарь. — Может быть, наши методы и антиобщественны…