Час пробил
Шрифт:
Лихов дожидается, пока очередной невысокий, но сильный вал, обнаружив желание Жанны выйти на берег, увлекает ее обратно в море. Протянул руку, вызволил из круговерти. Она тихо сказала: «Спасибо». Всего одно слово, но теперь Лихов не сомневается: они поняли друг друга.
Жанна скрывается в кустах. Несмотря на то что есть комфортабельные раздевалки, некоторые никак не могут отделаться от привычек времен разрухи и переодеваются только в кустах. Может быть, так они чувствуют себя ближе к природе? Впрочем, эти мысли уже вдогонку — о бывшей
Режиссер с маху падает на песок и разражается: «Капитан, капитан, подтянитесь…»
Ну и что? Все люди — разные. Трудно находящие путь друг к другу, живущие сложной жизнью, с неприятностями, часто нервирующими, но преодолимыми, не уничтожающими дух человека, а лишь закаляющими его. И главное — никто не может уничтожить. самого человека. Просто так. Потому что это кому-то выгодно.
Лихов ловит себя на том, что жаль расставаться с теми, кого узнал, с морем, солнцем, вершинами далеких гор, подернутыми дымкой, со шквальным ветром и беззаботностью… Да-да, и беззаботностью, хотя работа не отпускала его целиком все эти двенадцать дней. Пора сбросить — как ни трудно, даже невозможно — одежки отдыха на мирном берегу и приготовиться к работе на берегах дальних, к нелегкому пути успехов и неудач, которые вместе и называются в подлунном мире — нормальная жизнь нормального человека.
Наташа ложится рядом и говорит шепотом:
— Пойдем к нам, ладно?
В угловой комнате, куда они уходят, не говоря никому ни слова, Наташа дотрагивается до него кончиками пальцев, чуть-чуть, будто перекатывается пушинка. Ему кажется…. Нет, он думает… Нет. Не будем говорить, что происходит с ним, все равно мы не знаем этого точно.
Потом они лежат, будто только пробудившись от сна. Тихо. Ветер еле касается занавесей. Случилось чудо — к ним вернулось утро последнего дня, то самое утро, которое уже однажды прошло. А гремел ли стук в дверь? Вбегала ли Жанна? Был ли режиссер? Море? Спины на пляже — чуткие и жалкие, властные и растерянные, обманутые и не потерявшие надежду, — были ли они?
— Что же дальше?
— Не знаю, — Лихов смотрит в прекрасное лицо — глаза закрыты, сомкнуты длинные ресницы, улыбка блуждает на губах, — он понимает, что в эту самую минуту обманывает ее: он знает, как следовало бы ответить на такой вопрос, и не отвечает только из-за того, что утро последнего дня еще не кончилось. Зачем говорить, что ничего не будет? Что все растворится в осенней слякоти, растворится в полумраке вечерних улиц, где фонари ведут неравный бой с густыми хлопьями снега, который валит и валит. Растворится в работе. Без которой вообще ничего нет…
Может быть, ей тяжело? Скорее всего. Но она сильная и понимает — надо жить. И грустить во время, отведенное для грусти, и радоваться во время, отведенное для радости. И делать все так, как до нее делали тысячи, сотни тысяч обыкновенных людей, с которыми расставались и снова знакомились, и будут делать всегда,
Она снова беззаботна, отринула сомнения и беспричинную Тоску. Да и зачем они, когда утро последнего дня продолжается.
— Утро последнего дня. Значит, у них там все должно решиться сегодня? — она делает неопределенный жест.
— Должно решиться. Сегодня. Но как — не знаю. — Он же смалодушничал, сведя два «не знаю» воедино, придав им один смысл.
Она просовывает его руку под себя, как делала не раз, слушая вечерами рассказ о событиях в маленьком городе, где множество седых людей подводят итог прожитому. Как они сегодня подводят итог… Чему? Отдыху? Отношениям? Потерям? Приобретениям?
О СОБЫТИЯХ 29 ИЮЛЯ — 3 АВГУСТА 1980 ГОДА
Снова Маллиген показывает пропуска, снова лифты и коридоры, снова приветливо улыбающийся сэр Генри.
— Вот и все, — глядя на вошедших широко раскрытыми глазами, радостно говорит он, — результаты будут чуть позже, но мне они не нужны, я и так ни в чем не сомневаюсь.
— Можно идти, сэр?
— Конечно, мы поболтаем с мистером Хартом по-стариковски, у нас есть что вспомнить.
Маллиген удаляется, прямой и преисполненный величия. _ . •
— Дурак, — сообщает сэр Генри, — хорош на подхвате, но как генератор идей ничего не стоит. Классический исполнитель! Без озарений, сомнений, комплексов. Главное — здоров как бык. Не промах выпить, но утром как стеклышко, не придерешься. Благоприятная наследственность. Позавидуешь! Лучезарная серость — мечта начальства: смотрит в рот, и вы чувствуете себя Цезарем.
«Ощупывает цель, обволакивающий разговор ни о чем, потом в момент расслабления партнера резкий выпад — прямой короткий вопрос, требующий прямого короткого ответа». Харт само внимание.
Сэр Генри щебечет:
— Не знаю, не знаю. Раньше я верил во многое, а теперь… Наверное, пора уходить? Сидеть на стульчике: вокруг клумбы, прикрыть длинным козырьком глаза и слушать, как гудят пчелы. Вам не одиноко там, у себя? (Харт пожимает плечами.) От чрева матери, где мы начинаем нашу жизнь в одиночестве, до могилы, где мы ее заканчиваем в одиночестве, мы всегда одни. Жены, дети, друзья — иллюзия. Приятные, а иногда неприятные. Вы всегда один? Я имею в виду, живете один? (Харт подбирается: сейчас начнется.) Вы не были женаты? Наверное, так и нужно. Вы когда-нибудь думали о семье?
— Как все, иногда, — Харт знает, каким будет следующий вопрос, и не ошибается.
— Вам нравится миссис Уайтлоу? — Безразличие,1 с которым задан вопрос, выдает сэра Генри с головой.
Харт широко улыбается:
— Приятная женщина, — и уже вертит головой, ищет телефонный аппарат. — Позвоню, кстати, — он почти подмигивает, — с вашего разрешения? Знакомой…
_ Сэр Генри одобрительно улыбается. Харт набирает произвольное сочетание цифр, стараясь все же запомнить его на всякий случай, ждет, опускает трубку. По всему видно, что в мыслях Харта нет места миссис Уайтлоу.