Час пробил
Шрифт:
Байден ловил музыку. Он любил джаз. Особенно Гленна Миллера. Его гнали десятки радиостанций. «Какой композитор! Летчик. Какая музыка!» — с восторгом говорил Байден и смотрел на фотографию Миллера, прикрепленную к приемнику. Милое, интеллигентное лицо в очках без оправы. Миллер был близорук. Впрочем, для самого Миллера это обстоятельство не имело уже ровным счетом никакого значения. Его самолет поднялся где-то над Ла-Маншем, чтобы больше никогда не приземлиться. Музыка осталась. Вселяющая радость, часто веселая, пногда тапнетвенная, иногда беспечная.
Рано утром шестого августа бомбили Хиросиму.
Утром седьмого августа центральное помещение храма Кодайдзи в Нагасаки пересек сухонький старичок. Он обогнул семиметровую статую Будды, посмотрел на божество и, не оглядываясь, вышел. В нескольких сотнях метров от храма продавались газеты. Он купил одну. Вернулся к храму, остановился у гробницы Такасима Сюхан, первого в Японии специалиста по западному вооружению. Такасима Сюхан познакомил соотечественников с войной по-христпапски. Странное совпадение: у гробницы знатока западных армий
старичок раскрыл газету. В ней сообщалось: «На Хиросиму сброшена новая бомба. Имеются большие разрушения». Вместо слов зажигательная бомба, которые часто появлялись в сводках новостей, стояло: новая бомба.
Вечером восьмого августа члены экипажа ГУБ (Гурвиц, Уиллер, Байден — находка Гурвица; душеГУБы — корректировка Уиллера) почти не разговаривали друг с другом. Гурвиц углубился в книгу. Уиллер колдовал над какими-то шприцами и пузырьками. Байден листал журнал. Он уставился на фотографию ослепительной блондинки. Долго вертел глянцевый разворот перед собой и, ни к кому не обращаясь, выдавил: «Ух!»
Гурвиц отложил книгу в сторону, посмотрел на блондинку. Уиллер только что закончил возню с медицинским саквояжем. Он посмотрел на пилота и понял, что тому тоже паршиво. Уиллер подумал: «Я несправедлив к коротышке. Бедняга не может сделать того, чего сделать не может, мы не властны осуществлять выбор».
— Что читаем? — дружелюбно спросил врач.
— Восстание на Кюсю. 1637 год. Восстание под христианскими лозунгами. Еще, триста лет назад они рассчитывали, что христиане им помогут. Почему-то про христиан всегда думают, что они обязательно помогут. Про иудеев так никто не думает. — Гурвиц улыбнулся. — В Нагасаки были массовые казни. На площадях были установлены плахи с головами казненных. Вдоль дорог, ведущих от побережья в глубь острова, стояли деревянные кресты с распятыми на них японцами-христианами. Вокруг Нагасаки много скал с расщелинами. Из них бьют минеральные источники. Кипящие источники. — Гурвиц на мгновение замолчал и продолжил: — Людей варили заживо. Варили в облаках сернистых испарений. Расщелины называли Большой и Малый ад.
Никто никогда не ожидал, что Байден, тем более склонившийся над фотографией роскошной блондинки, способен на замечание типа:
— Завтра Большой, Малый и еще черт знает какой ад повторятся.
И тем не менее Байден сделал такое замечание. Все умолкли.
Вечером восьмого трое еще раз осмотрели самолет. В кабине стояли два металлических контейнера, которых раньше не было.
— Что это? — Байден пнул ногой один из них.
— Посмотри, — устало кивнул Гурвиц.
Байден открыл контейнер и увидел аккуратно уложенные пачки разноцветных листовок.
— Что это? Что здесь написано? — Байден ткнул в иероглифы, отпечатанные на листовке, и вопросительно посмотрел на Гурвица.
Тот протянул руку, взял листовку, повертел и безразлично швырнул в контейнер.
— Что написано? Ничего особенного, всего два слова: ЧАС ПРОБИЛ. — Он плюнул в темноту. Снизу донеслось нечленораздельное ворчание, что-то зазвенело. — Кажется, я попал в темя технику.
Ночь пролетела незаметно. Так думал каждый из членов экипажа о напарниках, на самом деле это была самая долгая ночь для всех троих.
В одиннадцать часов утра девятого августа над Нагасаки раздалось мерное гудение бомбардировщика. А еще через две минуты в небе вспыхнуло ЭТО. Вся равнинная часть города вдоль русла реки Ураками была сметена ураганом огня. Превратились в пыль 2652 дома, 5441 — был разрушен…
По свидетельству очевидцев — их показания подтверждены и внесены в документы — за час до бомбардировки над городом пролетел самолет-разведчик и сбросил тысячи разноцветных листовок. Они весело кружились над городом, как большие тропические бабочки. Бумажные прямоугольники медленно опускались на землю. Когда первый из них достиг ее поверхности, стали видны слова: ЧАС ПРОБИЛ.
С земли невозможно разглядеть экипаж самолета, даже если самолет летит не очень высоко. Никто не знал в лицо тех, кто сбросил на город разноцветные листовки.
— Хорошо, что «джапсам» наподдали. — Полковник дотронулся носком ботинка до водостока из бамбука. — Это мадаке, капитан, или нет?
Капитан Марден после первого неудачного разговора с полковником о бамбуке стал осторожнее и ответил примерно так:
— Черт его знает.
Полковник удовлетворенно улыбнулся: капитан, как видно, нашел самую удачную форму ответа.
Вечером полковнику позвонили и просили откомандировать капитана Мардена. Полковник для порядка упирался, скорее по инерции, чем из-за того, что Марден был ему ну—
жсп. Без переводчика он мог обойтись, без собеседника — нет, вот в чем дело.
В середине августа Марден покинул Окинаву и отбыл в распоряжение генерала Макартура.
Над токийским заливом кружили чайки, задевая гладь моря белоснежными крыльями. С высоты птичьего полета линкор «Миссури» казался игрушечным корабликом с орудийными стволами не толще спички. На палубе корабля суетились какие-то люди. По ковровой дорожке к столу шли небольшие фигурки в черных цилиндрах и черных фраках. Все сгрудились. Люди в белых мундирах напоминали белых чаек на привязи.
Марден вообще не любил толчеи, особенно когда тебя оттирают в сторону нахальные ребята с блицами и кинокамерами в руках. Поэтому он стоял в стороне. Капитан прислонился к ограждению палубы и мечтательно смотрел в покрытую дымкой даль. Рядом остановился человек в строгом сером костюме, с проседью на висках. Он затянулся тонкой голландской сигарой, стряхнул длинный столбик пепла и неловким движением задел капитана.
— Простите, капитан, — сказал он медленно, как говорят людям, которых когда-то встречали, облик которых стремятся вспомнить и никак не могут. Капитану тоже показалось, что он где-то видел этого человека.