Чаша страдания
Шрифт:
— Павлик мой, так ведь и я не та, что была тогда.
— Нет, ты такая же, в моих глазах ты осталась такой же. Все эти годы я представлял себе тебя, а когда увидел, то понял, что ты еще лучше, еще красивей, еще моложе… — и опять целовал, целовал, пока Мария не упала на кровать.
— Мы смешные, совсем как дети, — шепнула она. — Давай хоть разденемся…
Павел старался не огорчать Марию историями о лагерных мучениях, хотя ему очень хотелось рассказывать. Но как-то однажды он вернулся к прошлому:
— Да, вот, вспомнил: Тухачевского расстреляли, но прежде у него нашли мою
Он привыкал к отнятой у него жизни — снова начинал жить, как жили все люди. А жили они так: на двенадцать семей было два туалета с раковиной и одна ванная комната, перед ними выстраивались очереди соседей с полотенцами через плечо и с недовольными лицами, а дети прыгали от нетерпения. Но Бергу нравилось становиться в ряд, он не хотел, чтобы ему уступали очередь. Для него в этом была свобода выбора — свобода!
В маленькой бакалейной лавке на углу продавалось молоко, масло, сыр, иногда получали мясо и колбасу. К прилавкам и в кассу стояли плотные очереди, люди толкались иногда часами, на лицах были усталость и недовольство. Берг тоже вставал в очередь, и ему нравилось — это свобода, пусть трудная, но та свобода, от которой он отвык.
В лагерях его зрение ухудшилось, читать и смотреть фильмы он не мог. И жевать ему тоже было нечем. Мария записала его к знакомому зубному технику, и тот сделал ему временные вставные челюсти. Привыкая к новым зубам, он теперь наслаждался медленным пережевыванием. Мария подобрала ему очки, и он начал ходить в кино и углубился в чтение. Особенно интересовало его все, что касалось прошедшей войны. Рассказывать о лагерной жизни он избегал, но, прочитав книги и посмотрев фильмы, как-то сказал:
— Как, оказывается, много писали и снимали о прошедшей войне. Мы ведь в лагере даже не знали, что Германия напала на нашу страну. Но однажды появился майор с красными армейскими петлицами, а не синими, как у нашей охраны. Нас построили, и он объявил о войне. Стоять нам было приказано по стойке «смирно», но ряды все-таки заколыхались. Он крикнул: «Кто хочет идти на фронт, в штрафной батальон, чтобы кровью искупить свою вину, — шаг вперед!» Мы знали — это почти верная смерть. Все стояли в нерешительности. Но я, как услышал, сразу решил: лучше погибну в бою, чем умру в лагере. И сделал шаг из строя — записаться в штрафной батальон. Тут подскочил охранник, отпихнул меня назад и заорал: «Политических не записывают, отсиживай свое, сволочь!» Не хотели дать мне умереть за свою страну, они сами хотели погубить меня.
Мария опять пила лекарство, отворачивалась и вытирала слезы…
63. Воссоединение семьи на еврейской Пасхе
Павел вернулся в апреле и как-то раз сказал Марии и Лиле:
— Да, ведь скоро праздник еврейской Пасхи — Сейдер. Первая Пасха после моего освобождения.
— Живы, только очень одряхлели, — откликнулась Мария. — И Сеня с Августой приедут в этот день и придут прямо к ним. Там ты и увидишь их.
Лиля удивилась:
— Что это такое — еврейская Пасха? Папа, ты разве веришь в это? И кто такие тетя Оля и дядя Арон?
— Доченька, в бога я не верю, но с детства привык к национальным традициям и люблю их. Поэтому и хочу отпраздновать свою свободу с моими родными в еврейских традициях. Но разве ты не знаешь тетю Олю с дядей Ароном? — Берг вопросительно посмотрел на жену: — Ты не приводила к ним Лилю?
Мария немного смутилась:
— Ах, Павлик, дело в том, что ты еще не знаешь, как многое изменилось в еврейском вопросе, пока тебя не было. Стало опасно не только придерживаться еврейских традиций, но даже вообще иметь в паспорте запись «еврей» в пятой графе. Нам с каждым годом приходилось быть все более осторожными, по возможности скрывать свое еврейство. Мы хоть и писали в анкетах, что евреи, но всеми силами старались скрыть это от окружающих, чтобы не потерять работу или возможность учиться — все, что имели. А на пасху я забегала к тете Оле с дядей Ароном поздравить их, но не хотела водить туда Лилю, чтобы не смущать ее еще больше еврейскими корнями.
Берг нахмурился, опустил голову:
— До чего же вас тут довели, на так называемой советской «воле»… Правильно мы в лагере называли страну — «большая зона». Там мы были на грани земного существования, но национальностью своей не гнушались, говорили открыто.
— Вам в лагерях было уже нечего терять. А нам — было что.
Он вздохнул:
— Да, многое я пропустил в жизни нашего общества — всю войну пропустил, победу пропустил. Но ни за что бы я не подумал в те двадцатые и тридцатые годы, в период успехов евреев в нашей стране, что их доведут до этого, что они станут скрывать свою принадлежность к еврейской нации. Когда я писал статью «Два еврея», я так гордился, что мы, евреи, стали русскими интеллигентами.
— Да, Павлик, дорогой, я даже помню твой новогодний тост в тридцать восьмом году, — улыбнулась Мария, — ты говорил тогда: «Мы все евреи, дети бедной и когда-то бесправной еврейской среды, теперь мы — представители русской интеллигенции. Мы тяжелым трудом пробили себе путь». Но когда совсем недавно врачей-евреев обвинили в заговоре как отравителей, то оголтелые антисемиты требовали: «Советские евреи должны тяжким трудом искупить свою вину перед русским народом».
— Вот до чего дело дошло! — грустно воскликнул Павел. — А мой брат Сема считал евреев искателями счастья и радовался, что многие его нашли.
Лиля слушала напряженно и с удивлением. С тех пор как в первый день войны соседские дети сказали ей, восьмилетней девчонке: «Вы евреи, и за это фашисты вас убьют», она была приучена, что надо по возможности скрывать свое еврейство. И поэтому не представляла себе того, что говорил отец: как это раньше можно было гордиться этим и считать евреев искателями счастья?
А Павел, помолчав, добавил:
— И все-таки совсем отрываться от своих корней нехорошо. Хотя вы и отошли от еврейских традиций, но нельзя забывать, что это были традиции наших отцов и дедов. Лилю пора познакомить и с традициями, и с этими чудесными стариками.