Чаша страдания
Шрифт:
Когда остальные прочли это, то смущенно переглянулись:
— Вы уверены, что надо вставить такое?
— Я отвечу за это сам. А там пусть разбирается тот, кто станет редактором окончательного варианта.
Профессор Перельман написал:
«Н. Я. Марр внес в языкознание неправильную, немарксистскую формулу насчет языка как надстройки и запутал себя, запутал языкознание. Невозможно на базе неправильной формулы развивать советское языкознание.
Н. Я. Марр внес в языкознание другую, тоже неправильную и немарксистскую формулу насчет „классовости“ языка и запутал себя, запутал языкознание. На базе этой неправильной формулы,
Это тоже вызвало недоумение, но Перельман настоял на правильности написанного. Другие ученые тоже представили языкознание в новом свете, ссылаясь только на работы Маркса и Энгельса.
«Послушать Н. Я. Марра и особенно его „учеников“ — можно подумать, что до Н. Я. Марра не было никакого языкознания, что языкознание началось с появлением „нового учения“ Н. Я. Марра. Маркс и Энгельс были куда скромнее: они считали, что их диалектический материализм является продуктом развития наук, в том числе философии, за предыдущие периоды» [43] .
43
Цитаты из работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания».
На работу ушло две недели. В конце каждого дня написанные от руки тексты сдавали одному и тому же человеку в штатском, по виду — переодетому офицеру госбезопасности, а он передавал их машинистке.
Берия появился снова через две недели, забрал все напечатанные тексты:
— Спасибо вам, товарищи профессора, вы хорошо поработали и будете вознаграждены. Самое главное: до конца вашей жизни ни одна душа не должна знать об этой вашей работе, ни одна душа, даже ваши жены. Поняли? Теперь можете позвонить женам и сообщить, что едете домой [44] .
44
Историю написания этой статьи лингвистами автору рассказал много позже профессор Перельман.
Всех рассадили по машинам и развезли по домам.
Жена профессора Ермакова встретила его со слезами:
— Я узнала, что завтра Ниночке вынесут приговор.
39. Приговор
Костя Богатырев был самым старшим из компании Нины Ермаковой, ему было уже двадцать четыре года. Он отслужил в армии, воевал на фронте. Среднего роста, страшно худой, быстрый, подвижный, с длинным острым носом, он был очень эрудирован в поэзии, прекрасно знал немецкий язык, был хорошим переводчиком и заводилой в компании — он говорил больше и горячее всех. Ему прочили большое будущее в литературе. Кроме того, Костя был хорошо знаком с самим Борисом Пастернаком, обожал его творчество, часто с ним виделся и любил рассказывать о нем. Это, конечно, придавало ему вес в его молодой компании. Ко всему прочему, у Кости была необычная биография — он родился в Праге, где работал его отец, русский фольклорист. А мать Кости была немкой.
На вечерах у Нины с ним мог спорить только Миша Кудинов, немного моложе Кости и полная ему противоположность: высокий и нескладный губошлеп, тоже прекрасный знаток поэзии и переводчик, но с французского языка. Миша был хохотун, талантливый рассказчик, любитель анекдотов.
Володя Володин был младше всех, стеснительный, спокойный, очень рассудительный, он увлекался прозой, писал рассказы. Другие ребята из компании — Боря Камзин, Володя Карлов, Сережа Бочаров — тоже
Теперь их рукописи фигурировали в деле «об организации покушения на членов правительства», и следователи старались обнаружить в них хоть что-нибудь, указывающее на криминальный и политический характер их творчества. Костю Богатырева спрашивали:
— Признавайся, почему ты написал в одной из бумаг, что Александр Ульянов подготавливал цареубийство?
— Это цитата из поэмы Маяковского.
— Какая цитата? Скажи дословно.
— Дословно так: «Заговорщиком цареубийства пойман брат Ульянова, народоволец Александр».
— Так. Чем же тебе понравилась эта цитата?
— Ничем не понравилась. Просто известно из истории, что после казни брата Ленин сказал своей расстроенной матери: «Мы пойдем другим путем».
— А ты, сволочь, каким путем собирался идти? — и били, били… — Говори, как, когда и с кем ты должен был совершить покушение?
— Ни с кем и никогда.
— Врешь, немецкая падла!
То, что Костя родился за границей, что мать его немка, а он переводит стихи с немецкого, — все это усугубляло его вину в глазах следователя:
— Если ты, сволочь, собирался совершать покушение, так это в тебе немецкая кровь говорит.
Его опять били, но при этом ни разу сами не упомянули имя того, на кого организовывалось покушение. Имя они обходили молчанием, стараясь подводить допрос к тому, чтобы обвиняемый сам назвал имя Сталина. Костя и другие поняли это с самого начала и с выбитыми зубами, выплевывая кровь, делали вид, что не понимают, о ком так заботятся следователи. Если бы они проговорились хоть один раз, это дало бы в руки следствию главный факт обвинения.
Следователь говорил Косте:
— Ты самый старший в вашей банде. Наверняка ты ими руководил. Девка не в счет. Она свое тоже получит. Может, ты, гадина, хороших ребят свел с правильного советского пути. Теперь они все уже признались во всем, ты один не хочешь сказать правду. Ну что ж, тебе же хуже, — и его опять били.
На самом деле двое или трое из них упомянули имя Сталина, всего только по непониманию, о чем их спрашивали. Это подлило масла в огонь допросов других.
И вот, одного за другим, всех обвиняемых повели по очереди на суд «тройки» — трех государственных судей. Конвойный завел Костю Богатырева в небольшой коридор и скомандовал: «Стоять!» У закрытой двери стоял часовой с винтовкой. Костя понял, что это уже не допрос, а суд, хотя никто ему об этом не сказал. Он старался услышать, что происходило за дверью. Голоса он слышал, но смысл до него не доходил: то ли он плохо слышал, то ли волновался. Его конвойный скучал, часовой у двери тоже скучал. Они закурили, конвойный кивнул на Костю и спросил часового:
— А этому что дадут?
Часовой, даже не взглянув на Костю, протянул в ответ:
— Вышку.
«Вышка» — это высшая мера наказания, расстрел. Костя, стоя рядом, все это слышал и понимал, что речь идет о нем. Но с ним происходило что-то странное — он не испугался, услышав, что его расстреляют, а поразился двум фактам: почему так откровенно говорили о нем в его присутствии и как это могло быть известно часовому до приговора. И тогда он ясно понял, что его судьба уже предрешена, что часовой наверняка уже слышал приговоры его товарищам и потому так откровенно-безразлично говорил о нем самом. Фактически он уже был приговорен и даже, можно сказать, уже не существовал. Да, он стоял здесь, слушал, что говорят о нем, но на бумаге уже было записано, что земное существование его, Константина Богатырева, уже закончилось. Может быть, всего несколько минут оставалось ему до расстрела.