Чаша страдания
Шрифт:
Нину охватывала сладостная истома: быть любимой поэтом! Были еще стихи:
Влюбленно я, приладившись к перу, Поэзией переполняю счастье, Но к музыке тобой рожденной страсти Я текста все равно не подберу; Ты будешь, моя милая, права, Стихи мои оставив без вниманья; Спокойней мне — не слушать замечанья И радостно вымучивать слова; Они и так не смеют воспевать Любви неоценимое участье, А критики суровое пристрастье Сумею я и в ласках угадать.Засыпала она с улыбкой — он такой робкий, ни разу даже не пытался поцеловать ее. Но все-таки написал про ласки. Какую награду она предложит поэту? Она завоевала его, он будет первым в университете, кому она все-таки отдастся. Ее юные гормоны знали это лучше нее самой…
Они договорились поехать кататься на коньках в Центральный парк культуры имени Горького — вдвоем. Оба были полны ожиданий, и она собиралась рассказать ему про свои «суаре», попросить, чтобы он тоже приходил. Алеша ждал ее возле арки дома. Нина вышла в меховой курточке, с коньками через плечо и в яркой вязаной шапочке с козырьком и помпоном. Она была прелестна и улыбалась. Он залюбовался девушкой и почувствовал, что это была особая улыбка — только для него. Они шли вниз по Садовой, он все хотел спросить ее о стихах. А она лукаво улыбалась и ничего не говорила.
— Нина, ты прочла?
— Конечно, прочла. А ты сомневался?
— Нет, не то чтобы сомневался, а просто хотел знать.
— Я выучила их наизусть.
— Даже наизусть? Зачем?
— Я так хотела. Эти стихи — мои, они всегда должны быть со мной — не на бумаге, а в голове. Я даже так запрятала твои рукописи, что, наверное, до старости не сумею найти их. Но эти стихи всегда со мной, в голове. Наверное, Анна Петровна Керн тоже помнила написанное ей Пушкиным «Я помню чудное мгновенье…». Вот. Твои стихи — это мое «чудное мгновенье». Когда мне будет грустно, я стану повторять их себе снова и снова.
Это было так трогательно, так абсолютно неожиданно, он поразился:
— Нина…
— Что? Скажи мне.
Она ждала объяснения, на этот раз — в прозе. В порыве влюбленности он сказал:
— Если ты будешь со мной, тебе никогда, никогда не будет грустно.
Это и было настоящее объяснение. Она прижалась к нему и заглянула в глаза:
— Правда? Поклянись.
Он комически встал в гордую позу и патетически произнес:
Клянусь я первым— Это не твоя клятва, это клятва лермонтовского Демона.
— Ну и что? Я твой Демон. Я чувствую то же самое, что чувствовал он.
Она встала перед ним, опять заглянула в глаза:
— А что он чувствовал?
— Ну, ты же знаешь.
— Нет — скажи: что вы оба с ним чувствуете?
Он вздохнул:
— Мы оба, мы оба…
— Ну что это — любовь?
Она сделал оборот вокруг него и запела на мотив из оперы «Кармен»:
— Любовь — как птичка…
Они болтали, смеялись, и каждый знал — важно не то, что они говорили, а важно, как они говорили. Все слова были — любовь.
Под аркой высоких ворот Парка культуры висел портрет Сталина в маршальской форме. Алеша нахмурился, украдкой указал на него Нине:
— Видишь — без него и на коньках кататься нельзя, — оба понимающе улыбнулись, он тихо добавил: — Запомни: никогда ни при каких обстоятельствах не упоминай его имя при незнакомых тебе людях. Это очень опасно. Поняла?
Она взяла его под руку, прижалась:
— Я поняла — ты это говоришь потому, что любишь меня.
Все аллеи парка были превращены в ледяные дорожки, по обеим сторонам висели гирлянды пестрых ярких лампочек. В центре больших ледяных площадей и небольших площадок стояли елки, тоже увешанные лампочками. Падал густой снег, гремела музыка — вальсы и мазурки из балетов Чайковского, польки Штрауса, народные мелодии. Людей было очень много, все катались — веселые, раскрасневшиеся. Нина крикнула ему:
— Алешка, догоняй! — наклонилась и помчалась вдоль аллеи в дальний конец парка. Он кинулся за ней, она — от него. Еще быстрей, еще дальше… Там людей было меньше и лампочки светили не так ярко. Обогнув сугроб, она боковым зрением заметила темную ложбину, в ней можно хорошо укрыться от него, а потом — и с ним. Она с ходу кинулась в ложбину на снег и легла на спину. Алеша потерял ее за выступом сугроба, показался, тормозя и нерешительно высматривая ее впереди на аллее. Тогда она осторожно выставила ногу и своим коньком задела его конек. Она сбила его, Алеша покачнулся, стал падать, выставив вперед руки. И вдруг в момент падения увидел ее лежащей в ложбине сугроба, услышал ее смешок, изогнулся всем телом и упал прямо на нее — обхватив руками, лицом к лицу. Нина закрыла глаза и подставила ему полураскрытые губы.
О, этот первый поцелуй! Такой сладкий, такой нежный, такой долгий. Алеша лежал на ней, оба были не в силах прервать наслаждение от близости своих жарких тел. Она раскинула ноги, все сильнее вжимая его в себя, и почувствовала через тонкие спортивные брюки его напряжение. Ей так хотелось отдаться ему, отдаться прямо здесь, в сугробе, на снегу…
— Ой, Алеша, Алеша! Мне чего-то так хочется, так хочется… Алеша, это мука — терпеть…
Обоим казалось, что вот еще миг, и они испытают это ощущение. Оба замерли в объятиях и ждали. А мимо мчались другие пары, другие компании и одиночки, и никому не было дела до этих целующихся в ложбине сугроба. Но все-таки… Их почти засыпало снегом, когда они оторвались друг от друга.
Обратно они шли в обнимку и укрывались в тень каждого подъезда, чтобы целоваться еще и еще. Между поцелуями она говорила:
— Завтра, милый мой, завтра я буду твоя. А потом ты станешь приходить ко мне с ребятами. Ты будешь моим поэтом и нашим поэтом.
— Но я хочу приходить к тебе только один.
Нина играла глазами:
— Я знаю, почему ты хочешь один. Я знаю, знаю.
Он шепнул ей прямо в ухо:
— Потому что я хочу тебя. Я хочу тебя всю-всю-всю.
— Но надо же быть благоразумным…