Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
Однажды мы вместе отправились в собор. Тутайн сказал, что надо хоть раз его посмотреть. Неукротимое чувство верующего человека, пусть и заглушенное, тотчас овладело моим другом. Он обмакнул пальцы в святую воду, окропил мою руку, осенил себя крестным знамением. Какое-то время, стоя, не отводил взгляда от перекрестий свода; потом его внимание переключилось на алтари, на роскошь картин, на изобилие статуй; он сам удивлялся, что ему хватает дерзости, чтобы смотреть на все это, не испытывая благоговения. Но потом он отыскал путь к Святая святых; к хлебу, претворяющемуся в Тело Христово, к престолу дароносицы. Он преклонил колени. Я стоял рядом с ним. Я увидел, что он молится. Я восхищался им и его религией — чудовищным языческим миром, в котором Бог высится как изрезанная ущельями гора. Миллионное воинство святых карабкается на эту гору; а вслед за ними — духи морских глубин, и нимфы ручьев и источников, и низшие божества деревьев, дорог, огня, воды, полей, и священные животные, и сам Люцифер, дракон. В последнюю очередь — даже человек, преклонивший колени: все человечество, которое тысячи раз умирало, но живо до сих пор. ОН окружен посредниками, ангелами, демонами, спасенными; и — скалящими зубы грешниками, образующими хор преисподней. Его небесное царство так густо наполнено бессчетными инстанциями и регистратурами, движением и великолепием, живописными и театральными эффектами, старинными историями и сплетнями легенд, в такой степени
Когда мы вышли на улицу, я спросил Тутайна о хлебе, перед которым он преклонил колени.
Он ответил:
— Я больше не католик. Я не хожу на исповедь. Но пресуществление хлеба — одно из подлинных таинств. Ведь и в наших телах хлеб и вино пресуществляются в плоть и кровь.
В этот момент мимо нас проехала двуколка и запряженная в нее лошадь уронила на мостовую конское яблоко.
— Видишь, — продолжил он, — овес, маис, трава и вода тоже пресуществляются в плоть и кровь. На нашей Земле пресуществляется всё, в соответствии со своим предназначением.
Я, в духе своем, еще раз увидел колосс католического неба. И сказал:
— Мы берем себе то, что можем употребить.
— Это право живых, — сказал он. — Когда на стол бытия подаются кушанья, каждый может брать, что захочет. Некоторые, правда, оспаривают такую идею. Потому что она приводит к конфликтам. И все-таки очень вероятно, что каждый человек имеет право брать, что захочет. Конечно, этот постулат нарушает учение христианской Церкви. Но ведь, с другой стороны, прощение грехов — один из фундаментальных принципов милосердия.
— Религии, сами по себе, лучше, чем те, кто ими манипулирует, — сказал я.
Он ответил не сразу. Но через некоторое время сказал:
— Преклонение колен и даже молитва — это привычка, которой человек поддается, когда место, куда он попал, кажется ему достаточно величавым: потому что когда-то прежде такие вещи приносили благо. Но поверь: овес для меня не менее значим, чем гостия.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
На рейд вставали большие суда, полные иностранцев, которые заплатили за то, чтобы им показали прекрасную страну и прекрасную погоду, а в придачу — одну или несколько пикантных двусмысленностей. Мужчины самостоятельно находили для себя тайные развлекательные маршруты, для женских же и девичьих глаз выставлялись на обозрение — с соблюдением всех приличий — лучшие экземпляры красивой мужской плоти. Оценить такое женщины умеют. Не зря же они проводят столько времени в лавках и крупных магазинах… Так вот, на молу Святой Каталины всегда обретались молодые мужчины из местных. Они подносили приезжим чемоданы, торговали инжиром и миндалем, попрошайничали или просто праздно стояли, перехватывая направленные на них взгляды. Некоторые сидели, обнаженные, если не считать обвернутого вокруг бедер куска ткани. И были готовы в любой момент прыгнуть в воду. В награду им дарили сигареты и мелкие монеты. Дарили, когда они вылезали из воды. Всем хотелось увидеть, как эти парни будут стоять на причале или у рейлинга: обнаженные и влажные, со сверкающими капельками воды на коже, с пропитавшимися водой, почти прозрачными набедренными повязками. Все парни были красивыми, рослыми. Они, конечно, отличались друг от друга; но эта разница не имела значения. Можно сказать, они походили друг на друга настолько, насколько мала была возрастная разница между ними… Иногда, правда, приезжие бросали монетки в море, тогда пловцы ныряли и доставали их. Выныривая, парни, как правило, держали монетку во рту, зажав ее одними губами. Они сжимали губы с явным удовольствием, а зубами для такой надобности не пользовались. Ныряние, само по себе, не было высшим достижением их искусства. Конечно, некоторые из них, обосновавшиеся на внешнем молу, достигли подлинного совершенства в умении опускаться на дно в чистых глубоких водах океана, рядом со стальным бортом трансатлантического парохода. Сквозь толщу воды они выглядели как жутковатые обитатели морских глубин. Напоминали гигантских головоногих. Возле мола же Святой Каталины высшим искусством считалось умение резвиться в воде, как дельфин{174}. Парни подплывали почти вплотную к шлюпке или к маленькому пароходу, многократно подныривали под киль и показывались на поверхности воды то по левому, то по правому борту. Они даже отваживались приблизиться к вращающемуся пароходному винту и делали вид, будто собираются остановить его голыми руками. Всё это очень возбуждало зрителей. Никто не задумывался, что такие опасные игры есть изобретение бедности, а мелкие монетки, получаемые пловцами, означают для них хлеб насущный. У двоих или троих ныряльщиков были синие волосы{175}. И кожа блестящая, как звериная шкура. Черная. Но не такая черная, как у негров. И лица, исполненные боли и презрения, что характерно для всех угнетенных человеческих рас. И все же такие гармоничные, какими бывают только пупочные впадины у древнегреческих статуй… Ныряльщики по большей части сидели на раскаленных камнях причала. Я видел белых мужчин, которые хлопали их ладонью по бедру. Я видел женщин, которые не сводили глаз с тряпок, обвернутых вокруг чресл. Сам я тоже подолгу сидел на причале и нашел там себе друга.
Я спросил у одного из пловцов:
— Почему ты прыгаешь в воду, когда кто-то бросает туда монетку?
Он ничего не ответил, только окинул меня презрительным взглядом. И тут же бросился в воду, потом снова вынырнул, зажав мелкую монету губами.
— Потому что ты ничего с этого не будешь иметь, — ответил он, после того как снова уселся на раскаленной причальной стенке.
Я молча пододвинул ему банкноту в полфунта.
— Чтобы ты не презирал меня, — сказал я.
Вместо радости на его лице отразилась печаль. Нижняя губа у него отвисла.
— Куда пойдем? — спросил он.
Я отрицательно качнул головой:
— Мы просто поговорим. И, может быть, разговор получится хороший.
Он молчал. Я, видимо, внушал ему опасения. Он потянул купюру к себе и добрых полчаса рассматривал напечатанный на ней текст. (Читать он не умел; и все же до него дошло, что купюра ценная.) Я наблюдал за ним. Я подметил у него одну особенность, которую у других людей ни разу не видел. Его соски были словно из железа, с острыми гранями, так что казалось: если до них дотронешься, можно пораниться. Уши у него были маленькие, почти круглые, кожа — красновато-черная, только на одном предплечье осталась светлая полоска,
«Какое красивое животное, какой великолепный представитель человеческой породы!» — думал я.
Он был, как многие пловцы, скорее упитанным, чем худым. Пятерни — большие, грубые, но не мозолистые; словно насаженные на руки-деревья — как сказочные культи ветвей{176}. Ему не приходилось голодать. Он пожинал за свои труды монеты сравнительно большого достоинства, вкупе с одобрительными замечаниями относительно его облика, унаследованного от отца и матери; облик же этот подразумевал и внутреннее совершенство: безупречную работу легких, почек, желудочно-кишечного тракта, кровеносных сосудов и сердца. Как обстоит дело с его мозгом, я так и не узнал. Если бы не устало-горькая складочка возле рта, я бы подумал, что от терзаний мышления он избавлен.
Уже через несколько дней он привык, что я провожу время на причале. У него имелось там постоянное место. И разминуться с ним я не мог. Я крутил ему сигареты. Он брал их влажно-солеными пальцами. Не помню, чтобы мы хоть раз поругались. Мы говорили лишь на самые общие темы. А чаще молчали. Я смотрел на него. Он на меня не смотрел. Время от времени он нырял. Иногда просил, чтобы я бросил в воду монетку. Я догадался, хотя и не сразу, выбирать монеты большего достоинства. И таким образом я его подкармливал, а он мог этого не стыдиться. Свой заработок он доставал со дна моря. По отношению к иностранцам, приезжавшим сюда на гостиничных пароходиках, он начал проявлять сдержанность. Этот мелкий доход он теперь оставлял другим пловцам. Будь я внимательнее, я бы уже в первый день заметил, что ныряет он неохотно. Он относился к числу дельфинов: то есть всякий раз, нырнув, стремился побыстрее выбраться на поверхность. Дело кончилось тем, что мы с ним договаривались о номинале монеты, и он каждый день вылавливал из воды эту единственную монету. Удивительно, но я так и не узнал никаких, даже самых незначительных подробностей о частной жизни этого пловца. Не узнал, как и где он жил, имел ли родителей или родственников, ходил ли на танцы, успел ли завести возлюбленную или друга. Я ни разу не видел, как он справляет нужду. Я не видел его в одежде. Он исчезал, когда на причале заканчивался день. И вновь обнаруживался с началом нового дня. Даже имя, которое он мне назвал, было ненастоящим. «Аугустус», — представился он{177}. Какая дамочка с гуманитарным образованием внушила ему дурацкую мысль взять себе это имя? Впрочем, мне не к чему было знать, как на самом деле его зовут. Я никогда не окликал его, даже не здоровался с ним иначе как кивком. Только однажды я почувствовал, что хотел бы знать о нем больше! Когда он умер. Я видел, как он умирал. Но последний дух он испустил не при мне. Все вышло по-другому.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Я был как комнатное растение, которое каждый день выставляют на солнце. Я имел свое место возле причала для моторных лодок и маленьких пароходов, посылаемых сюда океанскими гигантами. Это было место Аугустуса, которое он делил со мной. Место уединенное, несмотря на оживленное движение и на шум, порождаемый гаванью. Иногда ящики заслоняли нам вид на простор океана. Почти всегда здесь плохо пахло. Несколько раз в меня кидали гнилыми фруктами. Несколько раз какой-то подросток пытался поделиться со мной раковинами, надеясь извлечь из этого выгоду. Один раз старик с парапета, на который он вскарабкался, сплюнул мне на подъем ноги. И с этого же парапета, в другой раз, маленький мальчик пустил струю мочи прямо мне в рот. Но такие происшествия случались редко. Недели были удивительно однообразными. Я приобрел способность жариться на солнце без всяких грез и мыслей. Меня насыщали скупые слова пловца, сидевшего на корточках рядом со мной. Этим и ограничивалась пища для моей души. Я же насыщал его роскошное тело. Не только посредством звонких монеток. Дни длятся долго. Солнце жаркое. Существуют такие вещи, как голод и жажда. А нас со всех сторон окружали ароматы и вонь спелых и уже загнивающих плодов. Я приносил немного фруктов, а также хлеб и вино. Аугустус брал только хлеб и вино. Я потом понял, что охотней всего он ест мясо. Жилистую козлятину. И соленый суп, в котором она плавает в виде неаппетитных и жестких, как подошва, кусков. Я потом нашел одного кулинара, который в тесте с привкусом оливок запекал хвосты лангустов и куриные грудки. Аугустус лакомился такими пирожками со страстью, и сам я тоже их ел.
Вечерами, когда оставался один, я спрашивал себя, какую цель имеет наша пустая дружба, чего я жду от нее и чем она может закончиться. Тут нечего было исследовать, нечего разоблачать. Я просто рассматривал красивого зверя, день за днем. Возникни вдруг у меня дурная мысль, мне стало бы стыдно перед ним. Я не искал для себя дешевых возможностей. Но меньше всего ожидал того, чему суждено было случиться.
Я не хотел возвращаться. Но хватало меня только на то, чтобы в другой день прийти позже на два или три часа, без толку проболтавшись это время на улицах. Я упражнялся в решимости, повторяя свои бесплодные опоздания. Однажды я попал в какую-то церковь. Внутри были почерневшие стены, из которых вырастали покрытые бренной позолотой барочные формы. Из одного свода просачивались вниз откормленные ангелы: ангелы-дети, в прошлом эроты, сбившиеся в кучу, как человек-масса. Я ощущал эту позолоченную плоть как страшную угрозу. Детские икры, толстые щеки, рассеченные на две половинки задницы, просверленные пупки, бесформенные руки, неуклюжие пальцы… и отвердевшие в самый момент полета крылья, набедренные повязки. Я вдыхал сладковатые испарения благовоний, воздух с примесью гари, будто тут жгли ароматный порошок, душную влажность, как если бы под плитками пола дышали трупы… И я оставался в этом месте много часов. Я видел, как догорали свечи. Видел, как беднейшие из бедных теряли здесь свою боль. Видел — как. Болезни, гнездившиеся у них в груди, в животе, в ослабевших руках и ногах, на какие-то мгновения оказывались запруженными. Я чувствовал, как частицы ветхой позолоты оседают на губы молящихся. Я видел глубоко под собой темный поток, отделяющий меня от всех утешений и от спасения. Я чувствовал, что проклятие облегает меня, словно одежда. Одна слезинка затуманила мой взгляд. Но я не раскаивался. Я испытывал гордость взрослого поверженного ангела. Лишенного святости, но гордого. Без молитвы в мозгу. Я пришел сюда с упреками. Бог стоял где-то поблизости, кутаясь в просторный плащ, длинная старческая борода омывала Его подбородок. Руки костлявые, глаза близорукие… Он пребывал здесь не для меня. Я ушел оттуда, каким вошел — непросветленным. Добрался до причала. И мы с Аугустусом стали лакомиться пирожками, пить вино. И мои мысли потерялись, как вообще теряются мысли из-за сильных болей… И время шло, и ничего не менялось. Случай должен было прийти ко мне; сам я ему навстречу не шел.