— Что ж, — сказал я после долгой паузы, — но ведь инструкцию по применению мы так и не узнали… И мне показалось, будто я заглянул в дегтярное озеро, где неизбежно утонет — если упадет туда — даже хороший пловец. Я вздрогнул от усталости и отвращения.
— Возможно, смерть этого юноши поможет тебе больше, чем мне — непроясненная авантюра с Буяной, — сказал Тутайн.
— Я ведь почти ничего про нее не знаю, — поспешно пробормотал я, чтобы он рассказал об этом. — Во всяком случае, твоя история, в отличие от моей, еще не закончилась.
— События никогда не заканчиваются, — ответил Тутайн. — Они продолжают на нас воздействовать. Он тоже будет воздействовать на тебя и дальше — этот пловец. Мы не знаем заранее, кто или что однажды нанесет нам смертельный удар{228}…
Тут он смущенно замолчал. Видимо, устыдившись своего совершенно случайного и неправдоподобного словоизвержения.
* * *
— Городской ландшафт… — начал он снова, — в нем так трудно отыскать тенистые спокойные места, подушки из мха, стеклянисто-серебряный звук перепрыгивающего через корни и камни ручья… Губительно-скучные стены нам не помогут; парадные постройки — еще хуже, чем очередное повторение шаблонов, в соответствии с которыми строят типовое жилье. (Правда, здесь имеется много красивых белых стен, которые несут на себе плоскую крышу и, значит, по крайней мере, не заслоняют небо.) Человек, ходящий по улицам, похож на мертвеца. Он пытается попасть на одну из закрытых улиц. Ибо кого могут привлечь одетые в черное испанки или полуиспанки (у многих из них лица белы как снег), которые парами, под ручку или словно связанные невидимой веревкой, респектабельно наполняют своим присутствием лучшие променады? Ты вот выбрал для себя район гавани. Я же однажды свернул на одну из таких улиц, где еще признается свобода в ее низших формах. Там расположены салоны, названные по именам планет, комнаты с открытыми на улицу дверьми, с бамбуковыми занавесками, за которыми ты сразу видишь одну, или две, или три пары женских грудей… Солнце сияет; на каменных ступеньках низкого крыльца сидит ребенок. И жмурится на солнце. Я останавливаюсь. Удивляясь и забавляясь. Навстречу мне раздается смех. Я вижу запыленные, но красивой формы ступни (довольно-таки грязные, при ближайшем рассмотрении), выразительное темное лицо, платье вроде как из мешковины, неопределенной расцветки. Я произношу какие-то слова. Ни к чему не обязывающие, не связанные с определенным намерением. Девочка поднимается, хватается за что-то позади
себя, раздвигает бамбуковую занавеску, приглашает меня войти. Я следую за ней и оказываюсь в голой серой комнате — вот в этой. Стул, стол, продолговатый каркас кровати с сеткой из джута и лыка, одеяло; ложе пахнет грехом. (Я, конечно, не знаю, как пахнет грех, и наверняка у него бывают разные запахи; но этот — один из них.) Я пугаюсь самого себя, я почти беспомощен. Я становлюсь жертвой бурного объятия. Я внезапно держу в руках голого ребенка, прижимающегося ко мне: испорченного ребенка. Я заглядываю ему в глаза, и голова у меня идет кругом — от такой глубины, такой незлобивости. (Мне следует быть осторожнее и не преувеличивать значимость своего первого впечатления, потому что непонятное в нем со временем стало еще более непонятным. И все же противоречие — между грехом и ее глазами — я заметил сразу.) Всё это слова. Всего лишь слова; но во мне не было никаких слов, тогда, — только инстинкт. Я вижу очень неопрятное платье, которое недавно прикрывало это безупречное (пусть и не совсем чистое) тело, — лежащим на полу. Я выкладываю на стол несколько монет, говорю, что она должна закрыть за мной дверь, — я, дескать, через несколько минут вернусь. И выскакиваю на улицу, будто речь идет о самом что ни на есть важном деле, врываюсь в «Бочку Венеры». (Так я попал туда в первый раз.) Хватаю со стойки выставленные там холодные закуски, бутылку вина. Раздобываю, в нескольких шагах от этого заведения, конфеты нескольких сортов. И, нагруженный свертками, возвращаюсь. Малышка успела тем временем надеть платье. Она не бесстыжая, она лишь усвоила законы своей профессии. — Ждет ли она чего-то для себя? — Она видит, что я вернулся, и убеждается, что намерения у меня серьезные: по крайней мере, один клиент на сегодня ей обеспечен. Я накрываю на стол, мы едим. — Ты видел, как неподражаемо она может есть? — Я кожей чувствую ужасную опустошенность этой комнаты. Ее бы надо заново побелить, принести сюда какую-никакую мебель… Я спрашиваю, сколько стоит ночь. Малышка называет мне цену. Очень дешево, потому что сама девочка бедная. К тому же — новичок в своем деле. Некоторые мужчины такое вообще не ценят. Я нанимаю комнату и ее хозяйку на восемь дней. Девочка думает, что я совсем спятил, и боится каких-то чудовищных требований. Но все же заглядывает в мои глаза, как прежде я — в ее. Это ее успокаивает, вопреки всякому разуму. (Ничего успокаивающего в моих глазах увидеть нельзя.) Я обмериваю бечевкой платье, которое на ней. Очерчиваю на листе бумаги контуры ее подошв. Потом снова собираюсь уходить, а ей наказываю запереть дверь и никого без меня не пускать. Она обещает, добавив, что будет держать слово только до вечера. Она меня не знает, так что это понятно. Все дальнейшее будет зависеть от меня. Но я и сам не знаю, чего я хочу, на что способен. Я чувствую себя непривычно оживленным, внутренне счастливым, я ни о чем не думаю. С помощью мерной бечевки я покупаю платье, с помощью чертежа — чулки и туфли… Только потом, уже задним числом, я осознаю план, в соответствии с которым действовал: погода стоит прекрасная, хочется на море, на пляж — купаться. Но не могу же я взять с собой на пляж в бухте Конфиталь полуголую, в замызганном платье девочку. Потому я и купил эти вещи. С новым счастливым чувством, что эта моя идея еще не раз докажет свою полезность… — Ее ноги проскальзывают в новые туфли. Она никогда не имела туфель (по крайней мере, так говорит), но сейчас обходится с ними, как дама из лучшего общества. Не знаю, обрадовалась ли она. Она поняла свою роль. Нам встречается фыркающий автобус. Девочка хлопает в ладоши и выставляет мне первое требование: она хотела бы прокатиться в автобусе, она еще никогда не ездила в машине на паровом ходу. (По крайней мере, она так говорит.) Я успокаиваю ее, обещая, что мы сделаем это завтра. И вот мы уже в районе отелей и пансионатов: в зоне, которая прежде была для нее закрыта и где она даже сейчас смотрит по сторонам скорее с робостью, чем с любопытством и радостью. Однако пляж — точнее, по-пляжному одетые люди — сразу меняет ее настроение к лучшему. Мы окунаемся в базарную суматоху, чтобы приобрести самое необходимое. Она стыдится, боится, когда в лодочном доме, возле которого мы будем купаться, я отправляю ее в кабинку для переодевания. В глазах у нее слезы. Мне приходится помочь ей надеть купальник. Потом наконец последние ее опасения тают, море принимает нас, горячий песок прокаливает нашу кожу… Внезапно девочка говорит, что сейчас совсем ни о чем не думает. Это значит, что вообще-то она постоянно обуреваема какими-то — наверняка тревожными — мыслями. Она, по крайней мере, догадывается об опасностях, связанных с ее профессией… Я тут же задумываюсь, стоило ли затевать все это: ведь представлять для нее опасность я не хочу. Но мне кажется, что сделанного уже не вернешь… На обратном пути мы заходим в бюргерский ресторан одного отеля. Девочка в первые две-три минуты чувствует себя несвободной. Но преодолевает свою стеснительность с удивительным самообладанием. Она, опустив глаза, рассматривает новые туфли и краснеет от гордости или удовлетворения. Ведет себя манерно, в ней теперь меньше ощутимо животное начало, она не так красива, как была утром. Меня вдруг захлестывает ненависть к кельнерам, к сидящим в зале посетителям. Но я подавляю в себе это чувство. Мне-то что, я задаром приобрел особые права… У нее в комнате мы вывешиваем на просушку мокрый купальник. Потом — неприятные минуты упорного молчания. Наконец я принимаю решение. Но и она переходит к действиям, чтобы найти выход из опасного момента. Она еще раз прибегает к такому средству, как нагота (ее этому научили), прижимается ко мне. И я целую ее кожу, чувствую соленый привкус моря{229}, бережно прикасаюсь к ее рукам и ногам; я должен кое-что в себе упорядочить, я боюсь призрака во мне, я холоден, даже отчасти строг. Но все же я сажаю ее к себе на колени, приникаю головой к ее голове и чувствую, как все мое естество приходит в состояние штиля, — и это несказанно прекрасно… Я поднимаюсь. Собираюсь уходить. «Это все?» — спрашивает она жалобно. Ясно, что она считает меня больным или калекой. Я ей серьезно отвечаю: да. И тут внезапно она начинает смеяться, вертясь вокруг собственной оси. Я совершенно не понимаю, что в ней происходит. Мечтательно закатывая глаза, что никак не соответствует ее серьезной натуре, она произносит неестественные слова. Пустой воздушный пузырь романтической лжи раздувается, переливается яркими красками, поднимается вверх… «Вы мой друг, мой настоящий друг. Такую историю я видела в кинематографе». Разочарованный, устыдившийся, я с грустью отворачиваюсь. Обещаю, что приду завтра. Плачу. Говорю, что она должна закрыть дверь на засов. И потом еще около часа брожу один по городу. Постепенно я понимаю, что мои личные воззрения в данном случае никакого значения не имеют. Мы всегда делаем то, к чему призваны. Мы находимся под незаметным, но непрекращающимся давлением. Я должен что-то принять в себя, чему-то научиться. Я обязан, должен этому научиться. Годы обучения протекают для меня очень скверно… — Следующий день получился напряженным. Много новых для ребенка впечатлений, много суеты. Буяна отчасти потеряла свойственное ей чувство достоинства. Наша автобусная поездка в Лас-Пальмас была омрачена чересчур громкими репликами девочки, а иногда и совершенно немотивированными, как мне казалось, выкриками. Я видел, что Буяна радуется; но в ее радости было что-то от кризиса: никакого сияния изнутри наружу, только дикое желание нахватать побольше впечатлений; счастье, выставленное напоказ. И конечно, она лгала, когда с болезненным упрямством настаивала, что видит эти прелести человеческого мира впервые. Я совсем пал духом. — На паровом автобусе мы доезжаем до конечной станции. И девочка тотчас начинает тащить меня куда-то, гонит по улицам. Она хочет попасть в голубой собор. И там окропляет мою правую руку святой водой, сотворяет крестное знамение. С беспримерным театральным талантом она в этом каменном саду, засаженном высокими ренессансными колоннами, бросается на пол. Я — оглушенный, соприкоснувшийся с Непостижимым — на негнущихся ногах стою рядом, пока ей не надоедает молиться и разыгрывать этот спектакль перед незнакомыми людьми.
(На сей раз — у меня нет причин в этом сомневаться — именно ему пришлось стоять в церкви, без благоговения и молитвы.)
Девочка еще раз окропляет меня святой водой. Она стала чужой для меня. Мысленно я снова вижу обстановку крайней нищеты, в которой застал Буяну накануне: наспех скрепленные лохмотья вместо платья, грубые волокна ткани; эта сплетенная из джута и лыка циновка, брошенная на металлический остов, к которой случайные посетители притискивали ребенка… Я уже готов отвернуться от человека рядом со мной: мне кажется, что с меня довольно. За небольшую сумму я могу выкупить себе свободу. Но девочка не дает мне тотчас осуществить это намерение: она повисает на моей руке, заставляет остановиться возле какой-то витрины и, не произнося ни слова, показывает на лошадь-качалку — вот эту. Она не может сдвинуться с места. Я вижу, как тихие слезы текут по ее щекам. Взгляд наверняка давно сделался невидящим. Я вижу, что этот ребенок желает… Желает, возможно, впервые в жизни — со всей страстью неразумия, по ту сторону реальности. Крылатые кони уносят Буяну за моря, в Беспредельное… Потом я вижу, что слезы иссякли. Без единого слова мы уходим. Девочка подстраивает все так, что мы еще десять раз возвращаемся к тому месту. Но всякий раз она лишь бросает беглый взгляд через стекло, будто хочет убедиться, что предмет ее вожделения никуда не делся. На душе у меня все тяжелее. Я покупаю Буяне матерчатую куклу. Она счастлива. Она так правдиво разыгрывает из себя счастливую, что я попадаюсь на обман. Столь соблазнительной прежде витрины она теперь избегает. Мы долго бродим по городу, потом в приятном месте садимся передохнуть. Мы наслаждаемся едой и напитками. Вечером она опять обещает мне, что запрет дверь. Я плачу деньги. Вместо того чтобы поцеловать меня, Буяна целует куклу, укачивает ее на руках. Следующий день — четверг. Передний план заинтересовавшей меня судьбы — а до сих пор я только его и мог рассматривать — сдвигается назад; и теперь отчетливей просматривается нечто более отдаленное: прошлое. Оказывается, девочка живет в этой комнате всего около недели. Прежде был какой-то сарай, с пустыми бочками и затхлыми запахами, — краденое прибежище, убогое и отвратительное, за которое Буяна расплачивалась своим полудетским телом. На протяжении тринадцати месяцев клиенты посещали ее именно там. Вести дело более открыто — с малолетней — было рискованно. Да и денег не хватало. Удивительно еще, что с девочкой не произошло худшего. У нее есть родители. Люди-животные, раздавленные бедностью и неистребимой плодовитостью. Шестнадцать детей, семнадцатого принесла в дом старшая дочь, восемнадцатый уже округляет чрево матери… И кладбищенская земля не сожрала пока ни одного. (Обычно, на счастье бедняков, эта священная земля весьма прожорлива.) Родители со своим выводком ютятся на чердаке. Старшие сыновья уже затерялись в безднах противозаконной деятельности; менструирующие дочери — не такие красивые, как старшая и как Буяна, — поджидают, словно кошки, безответственного самца, готового их оплодотворить: чтобы обнажился закон Природы и чтобы под аккомпанемент бессмысленного любовного лепета они приняли в себя святое причастие непонятно какой религии. Все они душераздирающе бедны. Но они к тому же еще и лишние. Они — памятник уж не знаю чьей мудрости, включившей смерть и жизнь, эти не поддающиеся расшифровке сиглы, в уравнение с неопределенными коэффициентами. Эти люди — оболочки, только не знаю чего. Но довольно о них! Число им — миллиарды, и мы тоже их часть. У меня нет к ним сострадания. У меня нет сострадания и к себе. — Я познакомился со старшей сестрой Буяны. Королевская стать, внушительные манеры, от всего ее облика будто исходит потрескивающий пыл жизнелюбия… Она живет через две улицы отсюда… «Voila la maison» [2] , — говорит она мне. Но за моей спиной Буяна, которую я держу за руку. «Что это значит, сударь мой?» — спрашивает старшая сестра, чуть ли не
с вызовом. Но я замечаю, что голос ее дрожит от страха и неуверенности. Я отсылаю малышку, а сам вслед за Королевой вхожу в ее комнату. Королева на грани нервного срыва, а я не понимаю почему. Она демонстрирует мне совершенство своих шарообразных грудей. Это действительно шары, каким-то образом прилепившиеся к ребрам. Розовая кожа, наверняка уже превратившая в животных сотни мужчин {230} … Но мне почему-то вспоминаются раскрашенные марципаны; я вдруг чувствую жуткое отвращение к этому олицетворению совершенной матери. Я уже слышал: на протяжении шести недель собственный ее ребенок тоже пил нектар из этих коричневых почек. Мое равнодушие смущает Королеву. Кроме того, я знаю ее семью. Что как бы низводит эту женщину с трона. Такие сведения я узнал от ее младшей сестры. Значит, я должен быть одним из тех психов, которым не по вкусу пышная зрелая плоть. — Чего же я хочу от нее? Ей некогда зазря терять время. — Я могу его оплатить. — Мало-помалу она согласилась рассказывать. Поток ее бытия безвозвратно предопределен. Она не жалуется. Она гордится своей властью. Власть эта будет недолговечна. Еще два-три года, растраченных в угаре чувств, и потом цветки опадут, а дальше последует беспощадная борьба за каждодневный хлеб, за стакан шнапса. Она видела это на других. Это ее не пугает. Страх перед болезнью, страх начинающей, — она от него свободна. Зрелище, можно сказать, почти возвышенное: как она одинока со своей душой… или с руинами этой души, которую и не собирается сохранять для Творца. Это она занялась воспитанием своей сестры Буяны и подготовила ее к практичной земной профессии. В бедности жить нехорошо. Но бедность переносится легче, если ты сам ее заслужил. В бедности можно чувствовать себя сносно, если бедность — плата за удовольствие… Она, старшая сестра, считала Буяну, с самых ранних лет, красивым рослым ребенком. Поэтому и готовила девочку к предназначению, которое предъявляет определенные требования к личности. Вот, собственно, и всё. — Я снова заговариваю о том, что Буяна еще ребенок. — Женщина отвечает, что у нее не было времени ждать взросления сестры. Дескать, это неуместные предрассудки, происходящие из той сферы, где люди знают о голоде только понаслышке. Здесь всё решает практическая пригодность… Старшая сестра скалит зубы. Я чувствую, как ее гложет гордость. То самое качество, которое у Буяны, возможно, когда-нибудь уплотнится и станет осмотрительной серьезностью, у ее сестры проявляется как неприступное трезвомыслие. Не ненависть к состоятельным людям, не незаслуженное чувство собственного достоинства, но подлинный и абсолютный отказ от недостижимого… Может, я ошибаюсь, но мне показалось, что я столкнулся с феноменом потухшего, пропащего человека. — Мне до нее нет дела; но она сестра Буяны, и я должен завоевать ее доверие. Я не понял, приняла ли она меня за сумасшедшего или за будущего сутенера Буяны. Да это ей и неважно: одно ли, другое… — главное, чтобы сама она получила какую-то выгоду. Эту выгоду я ей и ставлю на вид, а свои гипотетические намерения подкрепляю абсолютным доводом — немедленным денежным взносом. Метод подкупа применительно к беднякам действует безотказно. — Придется проделать нечто подобное и с соседками девочки. Я решаюсь на большие издержки, хотя ни на какой выигрыш не надеюсь. К концу этой встречи я даже меньше, чем в самом начале, представляю себе, каков будет результат или какого результата я мог бы желать… Той же ночью оказывается, что дверь в дом Буяны не заперта. Явился Андрес Наранхо. Это первый клиент, с которым я сталкиваюсь лицом к лицу. Его упорство изгоняет меня на улицу. Я проглатываю горький осадок невезения… В ближайшие дни я, как мне кажется, начинаю осознавать, в чем моя задача. Я теперь понимаю, какие опасности грозят Буяне. Я не вижу ангела, который защищает ее; но чувствую, что до сих пор защита была действенной. Сотня мужчин пока что не причинила юному телу никакого вреда — если не считать того жизненного опыта, о котором девочка никогда не расскажет. Ее губы немо сомкнулись над безднами. Она как священник в исповедальне. Может быть, грех, которым управляет Природа, состоит в вечном повторении — так волны в ручье вновь и вновь набегают на камни. Новая вода, уже другая вода, текущая издалека… — но картина причудливых шепчущих струй остается все той же. Сортировать посетителей: обременительных прогонять, молодым отдавать предпочтение, противных принуждать отступиться, боязливых загонять в свободу, ограничивать численность; то есть возводить запруду против неблагоприятных случайностей. Темную убогую комнату превратить в достаточно уютное жилище. Жажду разгоряченной не пытаться утолить холодным, нездоровым напитком. Но, напротив, укрыть пустое и безотрадное плотское наслаждение в тени мягкого наблюдающего взгляда. Утешать, прощать, вести себя разумно, постепенно отдраивать ее заржавевшую душу: проявлять мягкость. Среди навещающих Буяну молодых людей нет ни одного настолько испорченного, чтобы он не был способен заплакать. — Я уже повысил в несколько раз привлекательность этой девочки. А из приятных посетителей создал своего рода клуб, или сообщество, что идет на пользу нам всем. Как радостно, что тьма, вместо того чтоб сгущаться, постепенно рассеивается. Мы узнаём друг друга. Разговариваем друг с другом. Находим друг у друга поддержку. Это, конечно, не совершенство, не тот порядок, который может сохраниться надолго. А просто улучшение. Преодоление неразберихи. Не больше. Я на грани отчаяния. Потому что не знаю, чего я хочу от Буяны. Я никогда ничего от нее не хотел. Если Бог существует, как я отниму девочку у Него, предопределившего ее судьбу? А если Бога нет, что я могу предпринять против людей и против ее же своевольной плоти, если когда-то не смог, да и теперь не могу справиться с самим собой?
2
«Заходите в дом» (фр.).
* * *
Если когда-нибудь в эту комнату войдет ангел с поникшими крыльями, он наверняка будет очень похож на сутенера Тутайна.
Выслушав красивую, спокойную речь моего друга, я ответил только одно:
— Ты крайне неосторожен.
Он кивнул в знак согласия. Я пожалел о своих словах, и мне захотелось стереть их в его памяти.
— А лошадь-качалка? Как она попала сюда?
— Я ее купил, — сказал Тутайн. — После того как несколько раз заставал Буяну плачущей. Это ее единственная любовь. Девочка способна на настоящую любовь. В некоторые вечера, когда она скачет на игрушечном коне, мне кажется, будто его стеклянные глаза просыпаются и становятся живыми искрами, как звезды на ночном небе. Меня словно уносит вдаль. Я вспоминаю, как однажды в Бангкоке зашел с одним человеком в его дом. В полуподвальном этаже, под потолком из золоченых балок, на троне сидел — размером больше, чем в человеческий рост, вырезанный из дерева, пестро размалеванный и с украшениями из сверкающего металла — какой-то гневный божок или демон. Остановившись перед ним, я понял, что он живой. Как только я, оробев, опустил взгляд, он слегка шевельнулся, с хрустом. И принял еще более ужасный вид, чем прежде. Я не мог оттуда уйти. Битый час простоял, уничтоженный, под его золотисто-стеклянным пульсирующим взглядом… Если бы я досконально исследовал себя, тончайшим зондом, я бы, возможно, обнаружил, что верю только в НЕГО: в эту тихо похрустывающую силу, которая не знает, но презирает меня.
— Что-то должно произойти! — вскрикнул я; и внезапно понял, что нахожусь на грани отчаяния.
— Да, — сказал он просто.
Но мне было непонятно, об одном ли мы с ним подумали. Я в ту минуту имел в виду, что Тутайн вот-вот обретет новую родину, покой — способность вновь приобщиться к сладости милосердного чувства, к любви. И мною овладела жуткая печальная зависть. Я понял, что Тутайн богаче, чем я. Ни вина наша не будет поставлена нам в счет, ни та тень, которую мы отбрасываем. Внутренний свет — вот мера для нашего судии. Тутайн — ребенок, выросший без родителей, — уже в четырнадцать лет, как юнга, оказался вышвырнутым на просторы морей. Он ничего не оставил за спиной, даже родину (он тогда еще думал, что Георг — друг ему). Перед ним тотчас открылся весь мир, в том числе и доступ к глубочайшим страданиям. Ему не приходилось перелезать через стены, ломать барьеры, чтобы попасть в комнату беднейших из бедняков, где пахнет грязью и детскими пеленками, и все же нет никакой семьи, а только похабная Природа. Он принадлежал к тем, кто ничего не имеет и ни на кого не вправе смотреть свысока: он сам был одним из презреннейших. Но куда бы он ни попадал, он всегда делал лучшее, на что способен, с наилучшими намерениями (даже если это могло закончиться для него смертью). Как это непохоже на мое положение в начале моей самостоятельной жизни! В четырнадцать лет я еще не стал человеком, которого можно принимать всерьез; в университете же, сам того не зная, стоял на бетонной плите, положенной поверх болота бедности. Я совсем не знал, что такое бедность. И едва ли испытывал желание познакомиться с ней поближе. Когда наконец я вышел в большой мир, меня со всех сторон обступили стены. Я перелезал через них, конечно. Но и по ту сторону от них меня посещали лишь весьма заурядные мысли. Бедность отпугивала меня, она всякий раз казалась мне чересчур горькой. Я слишком слаб, чтобы суметь быть бедным. Я владею деньгами, потому что без них остался бы ничем. Тутайн доказал, что его жизнь не зависит от денег. А я, из того, что могу делать лучшее, на что я способен, постоянно боролся с собой. Как будто все дело во мне… Чтобы я не потерпел крах, когда столкнулся с пловцом, его попросту вычеркнули из жизни. (Это была очередная серия опытов — из тех, что судьба проводит со мной, чтобы меня изучить.) Тутайн же купил приговоренному к нечистоте ребенку крылатого игрушечного коня.
— Тутайн, — сказал я и почувствовал, как сильно меня знобит, — почему ты не выкинешь этих женихов за дверь{231}?
Ответить он не успел. В комнату поспешно вошла Буяна.
— Андрес свихнулся! — бросила она, задыхаясь. Она, наверное, всю дорогу бежала.
— Рассказывай, — сказал Тутайн тихо и снисходительно.
— Он загнал меня в тот прежний сарай, — сказала она.
— Это действительно далековато отсюда, — заметил Тутайн, неприятно удивленный.
— Я не хотела ни в какую темную дыру… — строптиво сказала девочка. — Андрес не человек.
— Чем же еще может он быть? — спросил Тутайн.
— Не человек, — повторила девочка. — Он холодный как рыба.
— Ты однажды назвала его диким, — напомнил Тутайн.
— А на ощупь холодный, — упорствовала Буяна.
— Может, его ужаснула какая-то мысль? — предположил Тутайн.
— Молодых людей вообще не поймешь, — обронила она.
— Что же в нем было непонятного? — допытывался Тутайн.
— Пять раз подряд он спросил меня, кто такой этот иностранец, твой друг, — объяснила девочка. — И десять раз за одну минуту — первый ли гость у меня он сам, в этот день.
— Он любит тебя, Буяна, — сказал Тутайн. — Может, ты давала ему недостаточно четкий ответ.
— Очень даже четкий, — сказала она. — Я вновь и вновь повторяла: да, да, да, да, да, да, да, да, да, да. — Она отсчитывала по пальцам.
— Это успокоит его, — сказал Тутайн.
— И только в одиннадцатый раз я наконец ответила: нет.
— Это была ложь, — вырвалось у испуганного Тутайна.
— Он напрашивался на ложь, — сказала Буяна. — Если он не доверяет правде, то не поверит и лжи.
— Наверняка ваша встреча закончилась плохо, — сказал Тутайн.
— Вовсе нет, — сказала Буяна. — Просто он стал немножко бояться меня.
— Надеюсь, ты все же не оставила ему возможность пойти к другой девушке? — спросил Тутайн очень тихо, но дрожа от волнения.
— Я ведь не дурочка, — ответила она высокомерно, почти нахально. И показала деньги, зажатые в кулаке. — Но теперь я хочу помыть руки, — добавила с неописуемой небрежностью, на остатке все того же, уже иссякающего дыхания.
На лбу у Тутайна выступили капли пота. Он их смахнул носовым платком.
— Чего ты, собственно, добиваешься? — спросил я с ожесточением. — Справиться с такими событиями ты не можешь. Или ты мучаешься лишь потому, что рядом оказался я?
— Все обстоит иначе, — сказал он. — Со мной и с Буяной ты еще разберешься. А сейчас я боялся несчастья… или какой-нибудь отвратной безвкусицы.
— Тебе придется кое-что изменить, — сказал я с тем же ожесточением.
Буяна между тем успела помыться. Она внезапно показалась мне изменившейся. Полностью освобожденной от прошлого. Она выпила рюмочку тростниковой водки. В ее глазах появилась та глубина, что сродни межзвездному пространству. Тутайн, покоренный, две или три секунды не отрывал от нее взгляда, истолковать который я не берусь. Потом опустился на стул, не глядя затолкал себе в рот какую-то снедь, запил водкой.