Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)
Шрифт:
(Если не считать одного маленького недоразумения. Почему я о нем не забыл? — Этот человек-маска, кельнер, на мгновение усомнился, что Тутайн — ровня другим, образованным посетителям, обладающим должностным положением и собственностью. Но Тутайн, бывший матрос, поставил его на место, так что этот прислужник взыскательных и бесцеремонных господ невольно показал свое человеческое лицо, начав лебезить. — Нам принесли половину омара. По недосмотру в кухне не раскололи большую клешню, которая досталась Тутайну. Он растерянно тыкал вилкой в известковый панцирь. А кельнер издали со злорадным удовольствием это наблюдал. Через какое-то время кельнер позволил себе коварно-беззастенчивое замечание:
— Господин, может быть, не имеет навыков обращения с омаром?
Тутайн бросил на него взгляд, короткий взгляд, и понял, что кельнер хочет поставить его в неудобное положение. Он ответил:
— Обычно я разделываюсь с такими животными с помощью колотушки и специальных щипцов. Принесите мне, пожалуйста, эти инструменты.
Кельнер в ужасе поспешил к нашему
— Я не желаю, чтобы вы смотрели в мою тарелку, когда я ем. Вы будете достаточно близко, даже если отойдете в дальний конец зала.
Но затем, широко улыбнувшись, он восстановил нормальные отношения с кельнером. Чье сердце в эту секунду наверняка забилось сильнее… Когда мы покидали зал, кельнер на мгновение поравнялся со мной. И чуть не с дрожью в голосе обратился ко мне:
— Кто этот господин?.. Великолепный тип!
Я ничего не ответил.)
Как ни странно, дождь все не прекращался: постепенно сгущающиеся сумерки, казалось, были непосредственным порождением плотных туч. Я подумал о солнце: что оно и этот пасмурный день наполняло тусклым свечением, но потом все-таки покинуло нас. Кроме Тутайна и меня, посетителей пока не было. Двадцать, тридцать столиков, покрытых белыми скатертями, тарелки, сложенные веером салфетки, хрустальные бокалы для вина; на каждом столе, в стройной хрупкой вазе, — единственная орхидея. Вариант ясельной кормушки, беспредельно сложно устроенный, обрамленный четырьмя креслами и повторенный двадцать или тридцать раз…
— Не приросли же мы к этому месту, — сказал Тутайн в коричневую полутьму.
— Не желают ли господа больше света? — спросил кельнер.
— Нет-нет. Еще рюмку коньяку, пожалуйста, — попросил Тутайн.
— Мы промокнем насквозь, если пойдем осматривать город, — сказал я.
И все же мы решились на небольшую прогулку. Не припоминаю, чтобы в тот вечер были еще какие-то происшествия. Город, согбенный тучами, наполовину ушел в землю.
Мы добрались до Карл-Йоханс-гате, этого бульвара, равного которому нет… Улица, более столичная, чем любая другая. Прекрасный храм университета; на возвышенности, к северо-западу, — королевский дворец; темное здание парламента в ногах маленького парка — в ногах двойной улицы, следовало бы сказать: отвратительный грязно-желтый камень, запруда, загоняющая звонкий смеющийся поток уличного движения в тесные переулки, в их темную паутину… Нам встречалось мало людей. Порой до нас доносился певучий, насквозь светящийся голос, исходящий из женского или девичьего рта. Быстро устав от дождя, мы пересекли площадь перед театром и нашли приют в каком-то кафе. Похоже, именно в тот вечер я впервые заговорил о нашей финансовой ситуации и перспективах. — В последнее время задачи, казавшиеся нам первоочередными, вытеснили соображения осторожности. Мы не то чтобы разбазаривали деньги, а скорее забывали их экономить. В результате наше состояние уменьшилось. Часть ценных бумаг пришлось продать. Правда, сколько-то наличности у нас еще оставалось. Может, ее и хватило бы до следующей выплаты процентов… — Тутайн знает это не хуже, чем я. Но я формулирую вывод. Впредь мы должны жить экономнее. Возможность что-то заработать вряд ли представится в ближайшее время.
Он мне не возражает. Он согласен. Мы, следовательно, должны подыскать себе какое-нибудь отдаленное место и поселиться там.
— Торговля скотом была прибыльной, — снова говорит он; но он пока не собирается этим заниматься; никакого плана у него нет. Он ждет удачной идеи. Со мной дело обстоит так же. Внезапно нам кажется, что наши силы иссякли. Прошлое осталось позади: как нечеловеческое напряжение, а не как время, полное многообразных надежд и ошибок; не как жажда и источник; не как грех, смешанный с радостью; не как тяжелый чад пороков; не как белый снег любви и ее смерти… Оно бесформенное и опустошенное, это прошлое: не греза, вечно ищущая утоления… а долгая дорога, в конце которой постоянное напряжение сил приводит к тому, что они оказываются исчерпанными.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
На следующий день тучи, которые уже несколько часов не проливали воду, разорвались. С беспримерным великолепием выплеснулась мелодия переливающегося всеми цветами радуги теплого света. Город окутался радостным туманом. Соленое дыхание фьорда коснулось этой дымки, и она исчезла. Мы же, с решимостью в сердце, стояли в здании Восточного вокзала, рассматривая карту Норвегии, протянувшейся — неведомо как — отсюда на несколько тысяч километров к северу. И мы пытались выбрать для себя место жительства. Тутайн водил пальцем по линиям, обозначавшим потрескавшиеся горные хребты{241}. Это было сердце страны, Индре Согн{242}. — Мы зашли в книжную лавку Аскехауга и купили пять или шесть листов карты генерального штаба. В номере отеля разложили эти листы. Теперь ландшафт, казалось, открылся нам отчетливее. Отметки высот, почти пугающая крутизна гор… Я показал одно место, названия которого никогда не слышал и которое не вызывало у меня никаких ассоциаций, — всего лишь обозначение на карте. Туда мы и хотели отправиться. Это был Уррланд{243}.
Мы еще успели бегло осмотреть красивый город Осло. Побывали в одном кинотеатре, имеющем дурную репутацию; а также в церкви Спасителя, о которой я ничего не могу сказать, кроме того, что наискось от ее западного входа располагался жестяной писсуар, которым мы и воспользовались, и что ее башня
На четвертый день, рано утром, мы уже сидели в купе поезда, отправляющегося на Берген… Пустое время ожидания. Фантазия напрасно силится предощутить неведомое… Потом — вскакивание с сидений, когда мимо окна проплывает лесистый холм. Красивый гранитный мост над рекой в окрестностях Хёнефосса. Уродливый вокзал этого города. Потом поезд постепенно поднимается вверх, к гранитным барьерам. Он втискивается в темные дыры, исчезает в туннелях. Дым от локомотива проникает в вагоны. Нам открывается почти путающая инаковость этой земли. Только разбросанные повсюду березы — сам феномен их роста на чудовищной крыше скального мира — производят отчуждающее впечатление, потому что мы привыкли видеть точно такие деревья в других, менее возвышенных местах. — Я чувствую, что описать это высокогорное плато не могу. — В местечке Финсе, на вокзале, я рассматриваю глыбы гранита, из которого построено и станционное здание: в этой когда-то расплавленной горной породе есть сверкающие включения кварца и полевого шпата… И снова мой взгляд летит, теперь уже над Хардангерским высокогорьем{245}. Я чувствую слезы, наворачивающиеся мне на глаза, и одновременно — похолодание воздуха. Где еще мог бы я увидеть землю, по которой мы странствуем, такой красивой? Такой красивой и неприступной? Такой совершенно не рассчитанной на людей? — Снег в это время года грязный, он почти повсюду уступил место обнаженному камню. Ледяной покров озер помутнел. Проезжать сквозь защищающие от снега деревянные конструкции утомительно.
В Мюрдале мы покидаем поезд. Сразу после того, как туннель его выплюнул. Наш багаж… Станционное здание… Три или четыре повозки, запряженные лошадьми… Вот и всё, что взгляд успевает охватить в первую минуту. А потом, с боязливым удивлением, мы видим вздымающиеся вверх горы… и Фломскую долину, глубоко внизу, как нечто утраченное. Как туман или облака у подножия скальной стены.
Приходится нанять целых две повозки. Багаж у нас внушительный. С возчиками, молодыми парнями, мы объясняемся знаками. Лошади — буланой масти, маленькие и упитанные. Позже мы таких называли фьордами{246}. Это представители норвежской породы, не очень чистых кровей. На спине у них черная продольная полоса, как у дикой лошади… По серпентинам — в долину — мы должны спускаться пешком. Рядом со змеящейся дорогой грохочет, низвергаясь в глубину, водопад. Впервые я вижу и осознаю, что вода в этом ландшафте, если только она не пенится белым, — зеленого цвета. Все оттенки присутствуют здесь — от светлейшей весенней зелени ячменных полей до базальтовой черноты ночного болота. Мы восхищаемся лошадками, которые уверенно цокают копытами, преодолевая даже самые крутые отрезки пути. Их закругленная плотная тяжесть удерживает повозки от падения в пропасть. Защитные тумбы на обочине дороги — средство против головокружения. Возчики молчат. На ногах у них ботинки, грубые чулки до колен и пестрые подвязки. Я заглядываю в лицо одному. Что он говорит, я не понимаю. Его душу наверняка тоже не понимаю. Пока еще нет. Я пытаюсь побороть бессмысленную зависть: мне хотелось бы быть таким парнем. Здесь. Обладать его душой. Его возрастом, о котором он не задумывается. Хотелось бы быть хозяином такой лошади…
У подножия гор, которые все носят одно имя, на дне трещины, которая, как мне кажется, образовалась в результате сознательного действия каких-то невообразимых сил, мы наконец залезаем в повозки. Я сажусь на облучок, рядом с возчиком, Тутайн становится попутчиком другого. И мы трогаемся… Мы неслись, как духи, сквозь горы, так мне тогда мерещилось. Мы и река, которая тоже есть дух, могучий дух… Я чувствую себя надежно укрытым. Большая овчина наброшена на мои ноги и одновременно на ноги молодого возчика. Мне хотелось бы сказать ему… сам не знаю что. Иногда я беру у него из рук вожжи… Мы потом отблагодарили этих парней, щедро одарив чаевыми… Черные мрачные стены прорезанных ущельями гор — этого гранитного храма, который, казалось, никогда не закончится, — наконец расступились. И стала видна убогая дощатая церковь Флома, с безотрадным кладбищем, на котором, быть может, когда-нибудь похоронят парня, которому я позавидовал. Мы увидели фьорд. Нашу новую родину. Вдали, по ту сторону воды, — округлую белую вершину Блускавла. Мы переночевали в просторном отеле для иностранцев при извозчичьей станции. И узнали, что здесь останавливались короли и императоры. Мы смогли объясниться, потому что здесь говорили по-английски. Я прошел мимо закругленной скалы к большому красному зданию конюшни. Двенадцать или пятнадцать лошадей стояли в стойлах и жевали душистое сено. Я тогда еще не знал, что, ничтожный, оказался в самом сердце Норвегии. Что буду почитать растрескавшиеся лица гор, зеленую воду, непостижимо глубокий фьорд, оленей и лососей, даже домашних животных и тягостную непогоду — как настоящий сын этой земли… Тем не менее я остался чужаком и должен был уехать оттуда, так распорядилась наша судьба.