Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Янн Ханс Хенни

Альфред Тутайн опять стал ощущать беспокойство. Иного рода, чем то, которое он испытывал обычно и которое было следствием совершенного им преступления. Теперь на него изнуряюще действовало само течение дней. Его не пугало, что он раскрылся для любви к ребенку. Бывают такие порывы души, которые вовне производят отталкивающее впечатление, но наше сознание остается совершенно невосприимчивым к этому внешнему образу. Тутайн, сам того не желая, принял на себя грех других. В любом случае, у него были соучастники. (К их числу относился теперь и я.) Я хотел бы кое-что сказать в его оправдание: речь не вдет о тех доводах, которые приходят на ум сами собой, когда мы пытаемся проникнуть в последнюю тайну другого человеческого существа, в ту каменную ночь, где все влечения недвижны и нераспознаваемы… а прародители молча смотрят на заколдованный поток наших желаний; там нет ни добра, ни зла; там проявляется лишь равнодушие Природы, которую мы напрасно пытаемся судить. Нет, я имел в виду простое извиняющее обстоятельство, хотел

дать пояснение географического характера. Незащищенный ребенок, может, и невежественный, отчужденный от себя самого, который — на нашей родине, поделенной, как шахматная доска, законами, непрестанными воспитательными тирадами и ограничениями, непонятными договоренностями и предписаниями, в атмосфере нетерпимой морали, ревностного благочестия, халтурной целесообразности — томится без пользы в ожидании своего неведомого призвания, срок для которого не наступает никогда, никогда, так что в конце концов, уже стариком, ждущий становится жертвой разочарования: такого ребенка нельзя приравнивать к пробуждающемуся человеческому существу, которое с рождения поставлено в ситуацию с другим набором возможностей, которого обступают демоны резко враждебных обстоятельств и который, тем не менее, с полной ответственностью за себя — где-нибудь в Китае с его сотнями миллионов нищих или в инфицированных жестяных бараках африканской колониальной культуры, в джунглях еще не вполне расчищенных под пашню городов — растет, ни на минуту не забывая о неизбежности сакрального уничтожения человеческих особей. Детей здесь зачинают часто, кривая роста круто устремляется вверх и потом падает вниз. Здесь не успеешь моргнуть, как юность закончится. Человек рано пускается в рискованные предприятия, чтобы ускорить соскальзывание вниз или проделать этот спуск в одурманенном состоянии. Никто не прислушивается к предписаниям других. (Да и сами эти предписания не категоричны.) Человеческое бытие, как и бытие животных, загнивает под неустанными лучами обесценивания всего и вся. Вы это понимаете^{234}. Буяна была одной из таких. И мы тоже должны были научиться это понимать. Нам рассказывали — да мы и сами видели, — что дочери здешних бедняков переживают первую беременность в пятнадцать или шестнадцать лет. Им от этого никуда не деться. Это не несчастье, оскорбляющее мораль, а несчастье всех неимущих. Молодых коров подводят к быку, когда им исполняется два года. Они телятся, дают молоко, телятся снова и снова, пока их не забивают. Когда ты идешь через луг, где пасутся коровы, как единственный здесь человек, животные смотрят на тебя с удивлением. Иногда их удивление — или печаль, оттого что они видят такое, чего не ждали, — настолько велико, что они забываются и пускают струйку мочи. И мне в таких случаях кажется, что эта влага — подобие слез… Мягкосердечные коровы должны нас ненавидеть… или жалеть.

(Мы тоже не сознавали свою вину, разве что стыдились перед другими. С нами дело обстояло не иначе, чем с восемью здоровыми парнями, которые позже, в Уррланде, изнасиловали слабоумную девушку. Дескать, зачем создана эта девушка, если не для того, для чего они ее употребили и чему она, кстати сказать, не противилась? Правда, мысли у тех парней были короткими. Они не подумали, что в итоге окажутся обманутыми. Один из них — или они все — продолжили процесс сотворения мира, и вместе с известием о беременности девушки на них обрушилась не только карающая длань закона, но и ответственность. Ответственность, которую они даже не умели осмыслить. Конечно, можно возразить, что виновата здесь сама Природа, распределяющая в определенных пропорциях как слабоумие, так и способность к деторождению… Мы с Тутайном так и не узнали, мальчик ли родился или девочка и был ли ребенок тоже слабоумным. Родился ли он вообще, выжил ли… Столь дальние отроги этого прегрешения остались для нас невидимыми. Последствия всегда от нас ускользают. Судьба — корм для времени. Жизнь неизменно оказывается проще, чем закон.)

Тутайн все еще боялся, что его любовь не устоит перед атаками прошлого. Он испытывал нечеловеческие страдания. Но внезапно сбросил этот груз. Ставший для него невыносимым. Он сказал мне:

— Через тринадцать дней отплывает пароход на Гётеборг. Мы закажем места в каюте.

Я был оглушен, будто меня ударили дубиной. Его решение казалось непоколебимым.

— Я этого не хотел, — сказал он, когда нам вновь представилась возможность поговорить. — Кто-то другой захотел, как бы от моего имени.

И в другой раз, в другое время:

— Я не могу спасти Буяну. Может, она могла бы меня спасти; но мне не хватит мужества, чтобы решиться на подлость: для такой подлости — точно не хватит.

Другая его фраза:

— Больше смысла в том, чтобы она любила свою лошадь-качалку, чем чтобы научилась любить меня.

И еще:

— Впрочем, хотя Буяна ни к кому не испытывает привязанности, к тебе она относится лучше, чем ко мне.

— Сам виноват. Она поверила твоим похвалам, — ответил я.

В другой раз:

— Я не могу оторвать ее глаза, ее внешний облик от малоценной души, которая обитает в ней. В любом случае, эта душа так сильно отличается от моей, что я не могу быть по отношению к ней ни справедливым, ни снисходительным. Мне пришлось бы опять что-то убить. Я этого не хочу. Буяна — попусту растраченный материал. То, что выбрасывают женские чрева, всегда опрометчиво растрачивается. Насекомые — те могли бы думать о качественности

числа как такового: я этого не могу. Для меня Буяна другая, чем она есть. Кто умеет, пусть с этим разбирается. Изделие озорника или жулика… Две половинки, которые не подходят одна к другой… Может, мы все одинаково не поддаемся уравниванию. Известное дело: сперматозоид и яйцеклетка… И хотя число здесь присутствует, это совсем не число. А вечная жизнь двоих, которые борются друг с другом, хотя навечно друг к другу прикованы: потому что когда-то, на протяжении одной секунды, не было никакой борьбы, а было — слияние.

Он действовал как человек, который знает, что часы его сочтены.

Вновь наступил четверг. Тутайн взял меня с собой к Буяне. Он нуждался в свидетеле. В тот вечер он говорил лишь ничего не значащие слова, тихим голосом. От моего внимания не укрылось, что девочка ведет себя неспокойно, словно чует грозящую ей опасность; но выражение ее ощущений было неотчетливым, как всегда. Пришел господин Андрес. На сей раз его ждали. Как только он появился, Тутайн шагнул, мимо гостя, к двери. И, поравнявшись с ним, произнес короткую фразу:

— Сегодня ночью я жду вас в «Бочке Венеры»: я должен с вами поговорить. — Это прозвучало как приказ, настоятельно. Тутайн придержал для меня дверь. Я вслед за ним вышел на улицу.

Андрес Наранхо подчинился требованию. Еще задолго до полуночи он присоединился к нам. Я его не узнал. Я встретил человека, которого никогда прежде не видел, — так мне показалось. Он изменился изнутри. Он был теперь незаметным, добродушным, наделенным мужской красотой распространенного типа. Широкое твердое лицо, черты которого могут выражать как снисходительный к чужим слабостям ум, так и простодушие. Мои глаза не обнаружили в нем никаких изъянов. Только первое впечатление, когда он вошел, могло бы свидетельствовать против него: его фигура показалась мне тогда чересчур приземистой. Впрочем, я не буду пытаться ухватить его сущность. Эта новая встреча была мимолетной и сделала дальнейшие рассуждения о нем едва ли уместными. (Я уже почти забыл его.) В ту ночь он стал для нас чем-то незначительным, неважным. Тутайн позволил ему упасть, оттолкнул. И все-таки эти решающие полчаса начались с того, что Тутайн как бы поручился за него. Доверие, которое мой друг инвестировал в Андреса, было необходимым фоном для неожиданного и резкого разговора, к которому Тутайн его принудил. Последовавшее затем разочарование — из-за того, что воображаемая дружба молодого человека с нами или его внутренняя конституция, особенности происхождения, тени предков не оказали должного влияния на события, которые тогда подготавливались, — чуть не сломило Тутайна.

Я попытаюсь пересказать драму этого разговора, длившуюся около получаса.

(Я еще раз просмотрел страницы, написанные в последние дни. У меня постоянно возникают одни и те же сомнения: мой рассказ многословен и все же недостаточно точен. В нем имеются пропуски, о которых я не знаю, совместимы ли они с правдой или дают лишь повод для все новых лживых измышлений. При такого рода обобщениях часто упускается как раз существенное. Хуже того: иногда мне кажется, что моя память больше не способна собрать всё существенное — даже в воображении, не говоря о том, чтобы выразить это в словах. Взаимосвязь событий делается расплывчатой. Все это ни к чему: вспоминать о каком-то растении, о кушанье или напитке, которые давно переварены… О случайном перекрестке, о венке из стеклянных бус, о буквах и надписях, словно вынырнувших из Нижнего мира… И все же такие детали должны иметь некую, пусть и мимолетную функцию, ведь не зря они были невольно запечатлены сознанием, погребены в глубинах, которые недоступны мне самому: всякий раз только единственный луч света падает на стены населенных тенями гротов^{235}… Разве не отзвук, не вкус, не острый и едкий запах таких мелочей помогают мне вновь воссоздать существенное? Ах, может, они и есть единственные свидетели действительности. Где эти помощники отсутствуют или их не удается найти — разве не там начинается пустыня незримого, потерянного; и — дыры в прошедшем времени; и — собственная, медленно растущая смерть? Та Пустота, что уже не причастна маятниковому ритму космических часовых механизмов?)

Я познакомился с теми молодыми людьми — немного трусливыми, заблудшими, нерешительными, — которые образовали подобие клуба поклонников Буяны. Со многими из них мне доводилось разговаривать. Их имена из моей памяти выпали, за исключением одного: Андрес Наранхо. Других я сейчас не сумел бы описать. Но и мои высказывания о господине Андресе вторичны: они восходят к словам, которые сам я употреблял в прошлом. Лицо его смутно проглядывает из тьмы: безжизненное, как у мертвеца. Материя костюма, с квадратами, которые текстильный инженер выманил у ткацкого станка, — вот самая устойчивая подробность. А больше ничего не осталось.

Перехожу к беседе.

Тутайн: «Я в скором времени покину этот остров. И больше не вернусь. Я оставляю здесь нечто такое, что мне дорого: человека — наполовину ребенка, нашу общую подругу. Имени для моей симпатии к ней я не знаю. Меня беспокоит нехорошее предчувствие относительно ее будущего. Пока что не сделано ничего, что могло бы меня утешить. Буяну необходимо спасти».

Здесь я хочу отметить, что лицо Андреса уже после первых фраз Тутайна заметно побледнело. На лице явственно обозначился страх, который предвосхитил всё последующее. Казалось, у этого молодого мужчины произошло расщепление между разумом и душой. Пока его практичный ум бился над решением болезненных внешних проблем, сердце начало колотиться, предчувствуя ужасную беду.