Частная школа
Шрифт:
Несколько секунд Эрик смотрел на неё, не двигаясь, а потом будто что-то надломилось внутри. К горлу подкатил ком. Он шагнул ближе, тронул дрожащие пальцы.
— Я хочу… — произнёс он, сглотнув ком, — хочу, чтобы вы скорее поправились. Я ещё к вам приеду… Он легонько пожал её пальцы, а затем развернулся и быстро вышел из палаты.
74
Это было странное время — последние месяцы перед выпуском. Всё, к чему Эрик успел привыкнуть, резко изменилось. И оттого казалось каким-то театром абсурда. Или параллельной
Новость о том, что он — сын Нонны Александровны, довольно быстро просочилась в массы. Может, она шокировала общественность и не меньше, чем недавняя трагедия с физруком и его дочерью, но о них повздыхали, посокрушались и успокоились. Тут же обмусоливали подробности, строили догадки, выдвигали версии. Ведь отцом Эрика явно был не супруг Нонны Александровны, и это только подогревало интерес.
А ещё, видимо, народ отчасти перенёс своё отношение к ней на него. Особенно среди преподавателей и работников пансиона стали заметны эти перемены. Та же Нина Лаврентьевна, которая всегда относилась к нему снисходительно, как к бедному родственнику, теперь невольно заискивала.
И не она одна. Немец, Карл Иванович Диксон, который у них даже не вёл и прежде взирал на него с едва заметным брезгливым любопытством, отныне при встрече очень любезно здоровался и интересовался делами директрисы. Прямо-таки рассыпался мелким бесом. И непременно, со сладкой улыбкой, добавлял что-нибудь в духе: «Мы все за неё ужасно переживаем. Ну, все не все, конечно. Есть тут некоторые… Но от меня лично передайте самые искренние пожелания!». Даже в столовой пару раз специально к Эрику подходил.
Хотя про здоровье Нонны Александровны в первое время только ленивый у него не спрашивал.
Пожалуй, один из немногих учителей, кто не поменял своего отношения, это куратор. Сама новость, конечно, его чрезвычайно обескуражила, как и всех остальных. Хотя узнал он об этом одним из первых — ещё тогда в больнице, когда Эрик впервые навестил Нонну.
В первые минуты у куратора от шока даже вымолвить ничего не получалось. Ну а потом, позже, он держался и разговаривал с Эриком так же, как и раньше. Да и старался вести себя так, будто ничего из ряда вон не случилось. Подшучивал только иногда, особенно над некоторыми своими коллегами за их подобострастие.
Когда Эрик написал сочинение у Нины Лаврентьевны на тройку, Валентин Владимирович не удержался:
— Вы что! — сделал он круглые глаза и с наигранным ужасом зашептал: — Скорее исправляйте ошибки его почерком и ставьте пять. Я никому не скажу. Умеете подделывать почерк? Не умеете? Ну плохо. Пробуйте, старайтесь, а то Нонна Александровна вернётся и вас уволит.
Над Карлом Ивановичем куратор посмеивался ещё обиднее.
Одноклассники тоже поначалу допытывали: как так? Почему от всех скрывали? Даже вечно невозмутимый Олег Руденко на миг вскинул удивлённо бровь.
— А Катя тоже чья-то дочь? — на полном серьёзе спросил Ренат Шмыгов.
— Ну, естественно! Все мы чьи-то дети. И отстаньте уже от человека! — вмешивалась в такие моменты Дина, видя, как вся эта шумиха неприятна Эрику.
— Я
Эрик прекрасно понимал, что тот имел в виду. И знал, как тут оказалась Катя. А оказалась она совершенно случайно.
Тогда, в сентябре, Нонна очень не хотела, чтобы у кого-то возникли вопросы или сомнения на его счёт. Боялась даже, что кто-нибудь Эрика с ней как-то свяжет, что-то заподозрит. Вот и взяла Катю для отвода глаза, представив всё это дело некой социальной образовательной программой.
Это Эрик узнал от отца Нонны, которого своим дедом до сих пор назвать не мог, даже в мыслях. Хотя именно тот заставил Нонну взять его сюда, тот по щелчку пальцев закрыл дело Шулепова. Однако Нонну простить и принять оказалось гораздо легче.
Дина была права, когда убеждала его пойти к ней, пусть и не сразу Эрик это понял. Но когда помирился с матерью и стал общаться с Нонной, ему стало легче на душе. Возникло ощущение, что он делает всё правильно.
Почему Нонна так поступила и кто его настоящий отец, Эрик так и не смог ни от Агаты, ни от Радзиевского добиться. Допрашивать же саму Нонну казалось сейчас очень жестоким. Даже когда всё страшное осталось позади, она ещё долго была очень слаба. Не ходила и даже в кресле передвигалась с большим трудом. Когда её выписали из больницы, мать переехала к ней. Помогала, поддерживала, ухаживала.
Эрик навещал их по выходным. И поначалу с удивлением наблюдал за их общением. Это были отношения не сиделки и больной, а двух близких людей.
Наверное, эта теплота между ними повлияла и на него. И постепенно натянутость и напряжение исчезли, а от злости и горечи и вовсе давно не осталось следа.
Единственное — возникала неловкость, когда он обращался к Нонне. Агату он, естественно, звал матерью, как иначе-то? А вот с Нонной было сложнее. Звать её по имени-отчеству, как привык, уже казалось не слишком уместным. Особенно спустя время, когда они перешли на «ты». Собственно, этим «ты» он и обходился пока.
Вряд ли бы, конечно, у него получилось так легко перейти с ней на неформальное общение, будь она такой, как прежде, — холодной, царственной и недосягаемой. Но теперь она была такая хрупкая, слабая, уязвимая. А ещё подкупало, как искренне она радовалась его приходу.
Агата жаловалась, что она нередко отказывалась делать упражнения для восстановления. А если и делала, то быстро выдыхалась и не желала прилагать усилий. Апатия была у неё. Но вот когда приходил Эрик, Нонна сразу оживала. И этого заряда хватало ещё на неделю-полторы.
В такие дни они втроём обедали, беседовали, она его спрашивала про школу, про учёбу и даже про Дину. И всё бы хорошо, но только мысль о том, кто его отец, зудела, не давая покоя.
Впрочем, из разных случайно брошенных слов и ускользающих неловких взглядов Эрик и сам сделал вывод. Не хотелось в это верить, тошно становилось, но позже его догадки всё-таки подтвердились…
Как-то раз перед самыми экзаменами он по делу заглянул в приёмную. Секретаря на месте не оказалось, но в директорской кто-то оживлённо спорил.