Часы
Шрифт:
«Желаю вам всего наилучшего, доброго здоровья, долгой жизни и счастливой смерти — Лесли Рид, Уорстерширского полка».
— Лесли, — говорю я, не меняя строгого тона: — что вы хотите сказать словами «счастливой смерти»? Вы, что же, хотите моей смерти?
Лесли в ужасе отшатывается. Он машет руками. Он пускается в объяснения.
— Ну, ладно, Лесли, я пошутил, — успокаиваю я его. — Еще раз спасибо за книжку. Но вот, Лесли, у меня к вам есть дело… Видите ли, через четыре дня — Первое мая. Вы понимаете, Лесли, Первое мая! Нужно организовать что-нибудь у вас. Понимаете? — Лесли кивает головой, — ну, конечно, он понимает меня. — Меня
Лесли берет из-под стола стопку брошюр.
«The Sovjet Government and we», «Russian Workers and the British Expeditionary Force». [4] Он собирается уходить.
— Осторожно, Лесли, — напоминаю я ему. — Не попадитесь!
Я захлопываю за ним дверь, выхожу на балкон. В узенькой улице я вижу удаляющуюся фигуру солдата. Шаг его быстр, легок, несмотря на грузные ботинки. Бойкий он парень! Он идет спокойно, чуть раскачиваясь, как ни в чем не бывало. Ко всему, он размахивает руками. Значит, он уже на лестнице успел спрятать брошюрки.
4
«Советское правительство и мы», Русские рабочие и английские разведывательные отряды».
Через четыре дня утром:
— А где Лесли? — спрашивает Сергей, входя в комнату. Не постучавшись, не поздоровавшись.
— Их заперли в казармах, — отвечаю я. Им запретили выходить на улицу.
— Идем туда! — командует Сергей.
У английских казарм, задрав головы, стоят люди. Это часть демонстрации. В окнах верхних этажей теснятся солдаты, и дом напоминает тюрьму. Только узники в этот час не горюют. Они перемигиваются с людьми на мостовой, на тротуаре. Они даже бросают подарки — шоколад, сигареты. Солнце толкается в окна. Деревья вдоль тротуара в цвету.
Неизвестно откуда выкатывается вдруг бочка. Пузатая сорокаведерная бочка. Ее устанавливают на мостовой, у тротуара. Толпа выдавливает вихрастого человека в косоворотке, с красным комком в петлице. Вот он на бочке.
— Товарищи английские солдаты! — шумит вихрастый, жестикулируя. — Мы призываем вас к братскому союзу. Мы хотим, чтобы вы..
Солдаты сосредоточенно смотрят из окон, напряженно слушают. Но они не понимают его. Теперь уже все окна соседних домов и на противоположной стороне полны лиц. Вихрастый шумит, и все, кроме англичан, к кому обращена его речь, понимают его.
— Есть переводчик! — выкликает Сергей и подталкивает меня. Я протискиваюсь к бочке. Вихрастый протягивает мне руку, помогая взобраться. Я стою рядом с ним на бочке. Она шатается подо мной, но я быстро восстанавливаю равновесие.
— Английские солдаты, товарищи! — кричу я вверх, в сторону распахнувшихся окон. — Товарищ, говоривший сейчас, обращался к вам с призывом. Он говорит: вы наши братья; вы не должны слушать ваших генералов и офицеров, которые велят подавлять свободу ваших братьев, бакинских рабочих. Сегодня — Первое мая. Вы Знаете, что означает этот день. Это годовщина убийства в Чикаго ваших старших товарищей, борцов за свободу. Но
Слова вихрастого потеряны мной. Я вижу лица в распахнувшихся окнах.
— И вот, вас хотят заставить так же поступать с бакинскими братьями. Уже убито по приказу Тиг-Джонса двадцать шесть наших товарищей, и, видимо, этого мало. Но сегодня, товарищи, — Первое мая, день солидарности трудящихся всего мира. Мы знаем, что вы сочувствуете нам, но мы хотим, чтобы вы присоединились к нам целиком и шли вместе с нами против угнетателей, ваших и наших.
Одобрительный гул несется из окон, врывается В мои уши. Но я не успеваю вкусить его сладость — в тесной раме стоит во весь, рост немолодой английский солдат.
— Русские друзья, — говорит он, — за спиной у нас висит приказ: никому не покидать казарм. А мы — солдаты. Дисциплина не позволяет нам уйти отсюда. Но мы говорим вам: мы не пойдем против вас.
Его стаскивают с подоконника.
Я перевожу его слова на русский. Шумят люди на улице, в окнах томми кричат: «Да здравствуют русские рабочие!», шумят мальчишки на зеленых деревьях. Еще говорят ораторы, наши и англичане.
— Сегодня только смотр сил. Но ждите, товарищи, — близок день!
Пустая бочка покинута. Мы идем вниз по улице группой, громко беседуя. На полицейских мы не обращаем никакого внимания.
Сегодня — хороший день. Мы сделали дело: английские солдаты не покажут нам дула винтовок и пулеметов: английских офицеров в этот день не видно на улицах.
Все разошлись. Мы остались с Сергеем вдвоем. Ботинки наши запылены. Мы — усталые, счастливые. Да, это была генеральная репетиция. Скоро, скоро будет спектакль. Мы обмениваемся с Сергеем мнениями о том, правильно ли ведет себя стачечный комитет. Мы восхищаемся смелостью наших товарищей. Мы презираем трусов, которые дрожат перед бессрочной, которые тянут стачку в болото и хотят бунтовать, как капризные дети — до первой конфетки.
— А здорово ты им переводил, с бочки-то, — говорит Сергей.
— Знаешь, Сергей, по правде говоря, я очень мало переводил им. Это я сам все так говорил. Поэтому-то так долго. Я, наверно, плохой переводчик, — шучу я.
— Вон ты какой! — смеется Сергей и всматривается в меня, замедляя шаг. Внимательно, дружески, как старший товарищ, как руководитель.
И вдруг — я вспоминаю моего первого учителя — востроносого Жорика, ЛКУ на бляхе пояса, фуражку с Меркурием, обегающим мир.
«Дзи тэйбл, дзи чэр, дзи блекборд» — веселым мячом прыгает в моей голове.
Отрывки из документов
«Англичане, — оповестил стачком, — для борьбы с Советской Россией, с русским пролетариатом объявили блокаду Астрахани и не пропускают туда ни одного пуда нефти. Больше продавать нефть некуда, и она заполнила все резервуары. Еще несколько дней, и нефть польется по улицам, вся промышленность станет, боны перестанут принимать для оплаты товаров, и тогда мы все погибнем от голода. Для обеспечения нашего существования нужны не только новые ставки, но и вывоз нефти, но и товарообмен с Астраханью».