Часы
Шрифт:
В три часа дня в доке, давимые ржавыми днищами пароходов, клепальщики бросили в сторону клепки и молотки, маляры покинули шаткие люльки у облезших бортов, и крытые суриком железные полосы засверкали на солнце, как красные флаги.
На пристанях грузчики-персы скинули с плеч мешки, тюки, ящики. Краны замерли, вытянув шеи. Телефонная трубка стала глухонемой.
На пароходах — из бессолнечных трюмов, пропахших Зерном и рыбой, из кочегарок, из машинных отделений, от кухонных плит — по отвесным металлическим потным лесенкам затопали вверх тысячи ног.
На путях, у задымленных окон депо, паровозы сплюнули пар.
«Обязанностью
«Но всякое лицо, которое совершит или попытается совершить действие, враждебное британским силам или могущее быть полезным врагам, — повреждение железных дорог, путей сообщения, мостов, телеграфных или телефонных проводов, водяных сооружений, военных складов, — или вообще переступит какое-нибудь из предписаний сего объявления, — «это лицо будет предано военному суду и подвергнуто суровому наказанию вплоть до смертной казни».
Заходящим солнцем кирпичный корпус электрической станции был разрублен надвое. Неподалеку от ворот стояли, сложа руки, рабочие. От грязных столов, усеянных крошками, от цепляющихся за юбки детишек, от духоты, плача, от злых мух, — нищета выгнала на улицу жен, сестер, матерей.
Капитан Хаус и десять солдат прошли во двор станции. Громко стучали о камни двора стальные шипы ботинок. Угрюмые взгляды тянулись к спинам солдат, рассеченным ремнями. На пути трансформаторы черепами и костьми накрест грозили пришельцам: «не трогать», «смертельно».
А большим домам, чистым домам, просторным домам нужен был свет. Капитан Хаус приказал пустить в ход станцию.
Эйрон Колли, электромеханик службы связи (я видел его не раз с Лесли), не разобрал индикаторов и второпях спутал провода. Рыжие волосы его обуглились, розовые щеки стали черные. Двадцать два года положила судьба Эйрону Колли.
Капитан Хаус вызвал: «Ханнан, Льюишем!»
Джон Ханнан и Дэвид Льюишем, электромеханики, пытались исправить ошибку Эйрона. Они копошились в трансформаторе, как в животе мертвой рыбы. Ток свернул их в кольцо.
— Хватит! — «казал Крабб (хотя его и не вызывал Хаус: Крабб не был механиком). — Пусть дураков сажают на электрический стул. — И повернулся спиной к Хаусу.
Город был слепой в эту ночь.
Почерневшие трупы уложили наутро в гробы и повезли в кирку. Майское солнце билось в узкие, как щели, церковные окна и красками радуги падало на три серые мертвые кепи на крышках гробов, на множество кепи в руках солдат.
Надгробную речь сказал майор Андерсон. Вот тощий смысл этой речи: три британских солдата, служа верой и правдой, погибли за родину — Эйрон Колли, Джон Ханнан, Дэвид Льюишем — механики службы связи.
Я не знал Джона Ханнана, я не знал Дэвида Льюишема.
Крабб стоял рядом со мной и незаметно пожал мою руку. Я вспомнил, что с неделю назад из верхнего, этажа сэттльмента я видел во дворе Эйрона Колли. Солдаты тренировались в футбол, и мяч птицей летал в воздухе, как годы назад на школьном дворе Ист-Энда. Рыжие волосы Эйрона вились по ветру.
— Блаженны нищие духом, — твердил у гроба полковой
Еще в таком духе говорил пастор Роуз.
Кладбище ждало всех, кто пошел вслед за гробами, за майором Андерсоном, за пастором Роузом.
Крабб и я и еще несколько солдат свернули на площадь Свободы. Там шел митинг. Шесть тысяч сильных рук поднялись, как одна: продолжать стачку.
«Здесь такой порядок и спокойствие, — усмехаясь читает Твид вслух из «Таймса», — какого не было уже несколько лет. — (Это корреспонденция военного журналиста Скоттланд Лидделя, получившего из министерства иностранных дел пятьсот фунтов стерлингов за десять недель.) — Гавань полна судов. Нефтяные промыслы дают все возрастающее количество нефти. Забастовки становятся все более редкими. Жители, будь то татары, армяне или русские, сохраняют спокойствие и живут мирно. Тифлисско-Бакинская железнодорожная линия вполне безопасна, точно путь из Итона в Бирмингэм…»
Это верно:
Города и села стянуты с Лондоном путями железных дорог.
— Наши кони — быстрейшие в мире, — говорят пассажиры в сигарном дыму. — Смотрите, как дымят трубы английских фабрик и пароходов! Вот Бирмикгэм — это город железа, где корабельные якоря и булавки, и обручальные кольца. Вот Манчестер — город тканей. Вот Ворчестер — город фарфора. Наши рождественские гуси самые жирные. Солнце никогда не заходит над нашей империей. Одиночество наше блестяще. Мы — соль земли.
А многие думают:
— И все пути, точно яблони Девоншира, имеют свои ветви и разветвления. Но они не выходят из Англии и как змеи кусают свой хвост. Так вся Англия оплетена чугунной решеткой путей.
Пир
Наложница услаждает слух своего господина. Она ноет заунывно сладкие песни.
«У англичан, воюющих с Астраханью или, что то же, с московским правительством, рабочие требуют выдать этому правительству ценный и главный продукт его мечтания — нефть. Они требуют, чтобы англичане сами себя высекли. Пропусти англичане в Москву нефть, они выковали бы меч, поднятый против них. Заработали бы советские фабрики и заводы, заработала бы железная дорога, водные пути, заработало бы все то, что только способно было бы усилить и укрепить большевистский фронт.
«Выгодно ли это англичанам?
«Выгодно ли это Азербайджану?
«Конечно, нет — кто враг самому себе?»
Так поет муссаватский официоз песнь наложницы. Так щекочет он ухо господина-саиба. И в знак пылкой любви к господину-саибу устраивается большой вечер.
Он имеет быть В летнем клубе. Там будут: весь молодой сэттльмент — генерал Томсон, штаб, офицеры (солдатам, конечно, запрещено), правительство, деловые люди, азербайджанские офицеры, гости, особенно дамы и барышни, все те, кто вывешивает ковры, кто с балконов кидает цветы, когда по улицам движутся оккупанты; все те, кто еще не теряет надежду, что генерал Томсон уплатит за грехи турок; все те, кто верит еще, что славные томми в коротких штанишках в штыки встретят большевиков с севера.