Чекисты [Сборник]
Шрифт:
Так они мирно продолжали беседу о преимуществах разных профессий. Федор ругал милицию, а вообще держался спокойно — не первый раз его «брали»: еще до войны за ним числилось не то восемь, не то двенадцать судимостей за мелкие кражи и мошенничества. «Практикант» перелистал все бумаги, потом вышел во двор. Через несколько минут девять форм для отливки карамели были найдены в дровах. Вскоре Федора увезли.
Кожемякин явился на работу только после обеда и хотя привез справку, что был задержан, заведующий ругался: заказы лежали невыполненными. В самый разгар неприятного разговора пришел к Кожемякину его бывший
Студент участливо спросил, что случилось. А узнав, в чем дело, заметил, что, пожалуй, не стоит так сильно волноваться; да и этому соседу, Федору, ничего страшного не грозит: подумаешь, «петушки»! Ну, оштрафуют или принудработы дадут…
— Боюсь, что это только цветочки, — сказал Кожемякин. — Ягодки впереди. Это же не простой жулик. Не человек, а пороховая бочка.
— Как вы сказали? Пороховая бочка? Как вы объясните такие слова?
— Не собираюсь никому ничего объяснять, — быстро сказал Кожемякин.
— Но, очевидно, у вас есть что объяснить и рассказать, — проговорил молодой человек, строго и серьезно глядя Кожемякину в лицо. — Если вы сравниваете его с пороховой бочкой, стало быть, он представляет большую опасность, так? Почему же вы до сих пор молчали? Если вы сами честный человек, можете ли вы допустить, чтобы эта «бочка» когда-либо взорвалась? Наблюдать сложа руки — это позиция отнюдь не из лучших…
— Теперь вы знаете, как мы решали поставленную задачу, — сказал Иван Сергеевич, заканчивая свой рассказ. — Вам может показаться, что мы затратили на это слишком много времени. Но хотя операция была продумана до мелочей, подозрительность Федора, его поистине волчье чутье не раз заставляли нас придумывать новые варианты, так сказать, на ходу. Помните, как он сбежал с квартиры? Он также избегал людей, знавших его раньше. Сапожник, один из тех, кто в свое время пришел с повинной и в самом деле стал честным человеком, заявил нам о встрече с Федором. Но больше он его не видел. Своего прошлого Федор Гришаев очень опасался.
Вы спросите, почему же он, так боясь, разоблачения, все же много выбалтывал нашему сотруднику, Павлу Николаевичу? Федор — человек очень самовлюбленный, тщеславный. Это прекрасно учел в своей работе Павел Николаевич. Федор, как говорится, заводился с первого оборота. Впрочем, о прошлом он уж не так много и рассказал. Главное, нам стало ясно, каков он теперь, мы увидели, чем он живет, — ненавистью, желчной ненавистью ко всему, что нам дорого и свято. А между тем сколько хороших, вполне порядочных людей не придавали этому значения! Прекрасная честная женщина, Антонина Петровна чуть не вышла за него замуж. Людмила связала по легкомыслию с ним свою судьбу. Добрая старушка Татьяна Дмитриевна помогла ему прописаться у Дорониных; родная его сестра не догадывалась, какой он человек. Да и мужчины оказались не прозорливее женщин…
Итак, Федор был осужден народным судом одного из районов Ленинграда за незаконное изготовление карамели. Теперь мы могли не опасаться, что он скроется, уйдет от нас или натворит злых дел. Но и будучи в тюрьме, он продолжал маскироваться под обыкновенного мелкого жулика. А мы
Седой высокий человек, старый коммунист, чекист школы Феликса Дзержинского, говорит мне со вздохом:
— О, у этого типа, Гришаева, руки были по локоть в крови… Вот вам Алексей Михайлович расскажет, каков был этот враг и как он боролся с нами.
Алексей Михайлович стал работать следователем после Великой Отечественной войны. До тех пор воевал на многих фронтах, прошел много трудных дорог, окончил войну на Востоке. Человек он энергичный, живого ума, увлекающийся делом, большой работоспособности и настойчивости; он много месяцев распутывал дело Гришаева. Я спросила Алексея Михайловича:
— Наверное, он вас жестоко ненавидел, зная, что судьба его зависит от вас, как от следователя?
Алексей Михайлович ответил быстро, наверное, давно пришел к такому выводу:
— Нет, он ненавидел во мне больше всего коммуниста… Как вам и говорили, когда я начал следствие о прошлом Гришаева, в общем-то было известно многое, но кое-что требовало выяснения, и он надеялся, что сумеет обмануть нас, избежать возмездия. А прошлое его было страшным…
8
В осенние месяцы 1941 года по лесам северо-западных областей нашей страны брели отдельные группы бойцов, отставших от своих частей; одним удавалось с боем пробиться к своим, другие оказывались в фашистском плену.
Пленных заставляли восстанавливать взорванные мосты, подвозить снаряды, копать землянки — труд был непосильным, еда — впроголодь. Ночью в бараках шли тихие разговоры: «Что делается? Где наши? Говорят, немцы скоро будут в Москве. Говорят — войне через месяц конец. Говорят…» Говорили многое. Не все понимали, что слухи эти распространяются среди военнопленных намеренно. Приходили к ним немецкие офицеры, вербовали в разведывательные школы.
В школах жизнь была размерена по часам и минутам: побудка, гимнастика, еда, занятия, сон… Думать некогда. День за днем, день за днем. «А Москву-то, ребята, немец не взял? Может, того, зря мы сюда сунулись? Может, попробовать домой?» — «Давай двигай, храбрый какой… Нет, такая уж у нас судьба. Сами полезли».
Среди этих смятенных душ, прозябавших в вечном предчувствии возмездия, заметно выделялся один. Ходил он с поднятой головой, смело глядел всем в глаза, усмехался своей однобокой дьявольской усмешечкой:
«Чего трясетесь? Эх вы, серятинка, скотинка…» Сам себя он не считал ни серятинкой, ни скотинкой. Немецкое начальство почуяло в нем нужного человека. Его не утруждали черной работой, не назначали в караул. Вскоре перевели из тихой школы в латвийском местечке Вяцати в другую, где готовили группы для заброски в советский тыл. Там нужны были люди, обладающие инициативой, находчивостью. Он обладал этими качествами. Но ни одно из них не было использовано им для того, чтобы бежать из школы или из Риги, по которой разгуливал он свободно, без охраны. Он сам потребовал, чтобы его отправили поскорей в разведку немецкой армии в Псков. Ему не терпелось «заняться дедом»…