Человечность
Шрифт:
А Вера Нефедовна, проводив Храпова, раскрыла сверток. Четыре банки красной икры. Одну она пошлет Леонтию Леонтьевичу. Хватит с него банки, все равно отдаст другим, незачем бросать добро на ветер. Одну оставит у себя в Москве, а остальные отвезет на дачу — не забыть только предупредить Леву, что в субботу будет там сама. Что-то неладное творится с парнем. Посерьезнел, ночует один.
Рабочий день кончился, но банщик дед Сергей не уходил домой: предупредили, что будет сверхурочная работа. Работа так работа — к ней не привыкать. Думал на старости лет отдохнуть, а тут война. Все вздорожало, на пенсию не проживешь — без приработка нельзя. Пенсии-то у него всего
Дружба с Крыловыми согревала старика. Люди-то уж очень добрые, а жилось им ой как несладко. Катя-бедняжка между заводом и домом разрывалась, жила в вечных хлопотах о том, как бы на завод не опоздать и дочку вырастить. Себе во всем отказывала, а к людям шла с любовью — ни о ком худого слова не молвила. И сын у нее на войне — еще совсем молодой.
Устроился дед Сергей банщиком — на заводе-то ему теперь не выдержать. Конечно, и у банщика житье не мед, зато в тепле, без спешки и всего три дня в неделю, когда топят. Да и с людьми веселее, нужным себя чувствуешь.
Старик проводил последних клиентов, отпустил домой напарника, а сам не спеша принялся наводить в банной порядок. Начальство будет, надо постараться.
Он окатил кипятком скамьи, перевернул вверх дном тазы, подмел и обмыл пол. Потом, уже в предбаннике, приготовил пять новых березовых веников, сложил на скамье. После этого он обошел помещения — все было в порядке — и взялся за кисет.
Вскоре к бане подкатила «эмка» — вышли директор завода и двое незнакомых старику мужчин.
— Через три часа подъедешь! — предупредил шофера директор. — Ну как, дед, у тебя здесь — порядок? Оставь ключи и отдыхай, мы сами себя обслужим. Потом придешь, приберешь в бане!
— Приду, чего ж не прийти. Мойтесь на здоровье.
— А это, папаша, чтобы тебе не скучно было! — один из гостей протянул старику сверток.
Старик отдал ключи, взял сверток и направился в котельную.
В свертке были поллитра водки и закуска — по нынешним временам царский подарок. Не поскупились гости, а за добро и внимание кто добром не отплатит? А подождать три часа в тепле — разве труд? Делать старику все равно нечего, сон у него плохой, а тут водка, закуска и приятель, кочегар. За выпивкой да разговором всю ночь просидеть можно.
Но именно подарок навел старика на неожиданную мысль: «Уж не за грешное дело какое заплатили?» Дурная мысль, непутевая: сам в молодости грешил изрядно.
Котельная была во дворе, огороженном дощатым забором. Здесь высились кучи шлака, валялся старый железный хлам — сюда, кроме кочегаров, редко кто и заглядывал. Старик давно ничему не удивлялся — за свою жизнь всякое повидал, а теперь, идя во двор, оглянулся. «Эмка» уехала, гости зашли в помещение, а к бане подходили еще один мужчина и две женщины, обе молодые, ядреные. «Не жены, видать, — подумал старик. — Тоже, должно быть, начальство,
Он заторопился в котельную.
— Подкинь, Семен, угольку. Приехали.
Вскоре весело, шумно загудели обе топки. Теперь можно было и выпить.
Старики выпили по полстакана, закусили.
— Вот что значит начальство: война, а у них все есть — и водка, и колбаса! — заговорил Семен.
— А?
— Начальство, говорю! — Семен постучал по бутылке.
— А-а.
Что-то не шел у деда Сергея разговор: опять завозилась нескладная, дурная мысль, некстати омрачила уютные часы в теплой котельной. «Должно быть, и вправду заплатили. — думал с каким-то сложным, завистливым чувством. — Народ на войну угнали, к станкам приставили, а сами тут». «А что сами? — возразил себе. — Молодые. Потом, если греха у них нет, значит, сам на людей напраслину возвожу, а это тоже никуда не годится. Они ко мне с добром, а я…»
Выпили еще. Семен пустился в рассуждения о войне, о заводе, о жизни. Он быстро хмелел — годы брали свое. А раньше мужик был крепкий, век, казалось, не сносится. Через час он уже спал, вытянувшись на скамье.
Дед Сергей подкинул в топку угля, покурил, потом вышел на улицу. Он был глуховат — слух улавливал лишь свистки маневренного паровоза да тяжкие удары молота в кузнечном цехе.
Хмель тоже подействовал на старика, но не настолько, чтобы затуманить разум. Старик не забывал, что ему надо делать.
Он вышел со двора, взглянул на окна бани — света в женском отделении не было. «Может, бабы в ванной моются?» Он прошел за угол, посмотрел — в ванной тоже было темно.
«Вот какая история, — за отяжелевшими мыслями старика вставала обида. — Как же это? У меня сыновья на фронте — от одного полгода никакой весточки, другой уже два раза раненный, и у Кати Крыловой сын на войне, совсем молоденький, а эти здесь…»
Старик опустил голову и побрел к котельной. Во дворе присел на чурбак, принялся закуривать, и по мере того как он закуривал, его обида таяла. «Старый дурак, — упрекнул себя. — Бабы-то, небось, давно помылись и свет выключили. Грешно тебе, старому, напраслину на людей возводить. Сам не знаешь, что у тебя в голове. Видно, помирать скоро».
Через три часа, как было условлено, старик стоял у входной двери. Гости покидали баню. Женщин с ними не было.
— Порядок, дед? — поинтересовался один.
Старик не ответил.
— Он же под парком! — заметил шофер.
Все засмеялись.
— Держи на похмелку, дедок! — в карман ему сунули несколько бумажек.
Все опять засмеялись. «Эмка» легко взяла с места.
Старик шел домой, и мысли у него были неопределенные, смутные.
«Молодые, что им… — подумал уже дома, раздеваясь. В голове у него тупо пульсировала боль, в груди жало, кололо в пояснице. — Помру скоро, пора».
«А кому сейчас хорошо? — подумал, засыпая на соломе у дороги перед лесным белорусским селом Крылов. — Солдату на войне легко не бывает…»
21
ИСПЫТАНИЕ ОТСТУПЛЕНИЕМ
На четвертый день сорокапятчикам было приказано заняться строевой подготовкой. Это распоряжение никто не принял всерьез. Но приказ надо было выполнять, и Крылов скрепя сердце построил расчет — перед ним встали пятеро непохожих на себя людей, будто насильно вырванных строем из привычной среды: Камзолов, Ушкин, Мисюра, Устюков и Сафин. Трое девятнадцатилетних, один сорока лет, один двадцати трех. Шапки у всех были приплюснуты, шинели помяты и обтрепаны снизу, сапоги разбиты, сгибы на голенищах потерты. Рьяный строевик поставил бы на этих солдатах крест. А они-то и были настоящими солдатами. На них держался фронт, они несли на своих плечах всю его тяжесть.