Человечность
Шрифт:
Раненый уже не бредил и смотрел ясно. Сам взял флягу, отпил. Алексей Никитич протер ему лицо мокрым полотенцем.
— Обросли мы с тобой. Ну ничего, скоро побреемся. Мы еще и водки попьем…
— Где мы?
— Дома. Сейчас жена придет. Поживешь у нас, поправишься.
Он закурил трубку.
— Дай… курнуть.
— Кури, — одобрил Алексей Никитич. — Табак мозги прочищает.
Раненый затянулся, закрыл глаза, с минуту лежал без движения, потом опять попросил трубку.
— Кури, — гудел Алексей Никитич, — кури чертям назло, живи, герой!
Раненый
Сознание понемногу возвращалось к нему, он уже узнавал людей, находившихся рядом. Но пулевое ранение в голову повлияло на его память: в сознании образовался провал, стерлось прошлое. Он даже не знал, было ли оно. Лишь временами перед ним мелькали какие-то образы. Чаще всего в полудреме-полубреду он видел медленно, картинно вспучивающуюся землю, огромное красно-желтое пламя и чье-то присыпанное землей лицо. Он пытался вспомнить, где это было, и не мог. К его губам подносили воду, он пил и силился разгадать, куда его везли, кто давал ему пить, кого это присыпало землей. Однообразно унылое небо и тележный скрип усыпляли его, он снова впадал в забытье.
От первых затяжек из прокуренной трубки Алексея Никитича он едва не потерял сознание, но как только он почувствовал себя лучше, он вдруг уяснил важное: он остался жив после трудного-трудного боя, и его куда-то привезли.
— Что со мной было? — спросил он.
Еще в июле Алексей Никитич погнал с хуторянами на восток колхозный скот. В пути к ним присоединилась учительница с дочерью. Она решила переждать неспокойное время в Сталинграде, в доме своих родителей. Двигались медленно, дороги были забиты отступающими воинскими частями, машинами, повозками, скотом. Бомбардировки с воздуха осложняли и без того трудный путь.
У моста через Дон образовалась пробка. Крики людей, мычание скота, а в светлое время рев самолетов и взрывы бомб не затихали ни на минуту. Настоящее светопреставление. В этой давке надо было не только перегнать стадо на другой берег, но и соблюсти определенный порядок, отличить хуторской скот от другого.
Здесь, на переправе, наглядно предстало кричащее расточительство войны: гибли люди и животные, автомобили без горючего в баках ценились не дороже металлолома.
Саперный капитан, сорвавший себе на мосту голос, делал со своими красноармейцами все, что было в человеческих силах. Время от времени ему удавалось поддерживать на переправе некоторый порядок, но новая партия бомбардировщиков сводила его усилия на нет, и ему приходилось начинать все сначала.
На ту сторону с частью скота успели проскочить трое хуторян, четвертый затерялся в сутолоке, а Алексей Никитич, Петька и несколько женщин остались здесь. Пока саперы восстанавливали мост, Алексей Никитич попытался собрать разбежавшихся коров и овец. В это время немцы захватили станицу и переправу.
Почти двое суток он просидел в лесистой лощине, не зная, что делать: уберечь от немцев скот было невозможно. Вместе с ним в таком же положении пребывали здесь погонщики из других хуторов.
Хорошо хоть, что часть овец досталась
Ночью Алексею Никитичу не спалось. Сидел сбоку телеги, курил: одолели горькие мысли, душа болела, хотя ко всему, казалось, привык еще с прошлой войны. Рядом беспокойно спал сын, учительница тоже ворочалась с бока на бок — хотела от немцев уйти, да не вышло. Сила у него огромная и ходу набрал. Его теперь только силой можно было задержать, а где она, куда делась?
Думал, и табак становился ему горьким, а сам казался себе старым, ни к чему не годным, разве лишь убитых хоронить. Сколько тут наших полегло — бежали и падали, как лоза под шашкой. Даже не подумали, чтобы жизнь за жизнь…
— Алексей Никитич, неужели и Сталинград возьмут?
— Спи, — сердито ответил, а у самого нестерпимо больно кольнуло в груди: если так — возьмут… — Спи, Любовь Тарасовна, завтра назад поедем, домой…
— И зачем уехали? — сокрушалась учительница. — Сейчас спали бы дома и ничего это не видели…
«Не видели… — тревожно размышлял Алексей Никитич, — хотелось бы не видеть — в глаза бьет, в уши лезет. Теперь и до хутора непросто добраться. А что еще там?..»
Утром продолжалась горькая работа, но теперь у Дона была добрая рубка. «Есть, значит, сила-то!..» — Алексей Никитич приотстал, чтобы получше разглядеть убитых гитлеровцев — а они лежали тут густо! — но солдат грубо оттолкнул его. Алексей Никитич неторопливо отвел руку, чтобы разом пришить солдата к земле, но тот отскочил в сторону, повинуясь резкой команде: подъехал на мотоцикле офицер — голос и взгляд властные, между отворотами мундира крест. Офицер испытующе взглянул на Алексея Никитича и направился к солдатам, сгрудившимся на берегу. Алексей Никитич тоже подошел ближе.
На земле лежал окровавленный старшина. Тут же валялся пулемет и автомат. Ленты и магазины были пусты — старшина стрелял до последнего патрона.
— Вот это по-нашему… — Алексей Никитич склонился над неподвижным телом. — Петр, подъезжай ближе. Жив…
Солдаты расступались перед ним, когда он нес тяжелораненого к телеге.
— Ничего, ничего, — гудел. — Бывает…
Подошел офицер, рукой в перчатке извлек из нагрудного кармана старшины красноармейскую книжку, быстро перелистал ее, небрежно бросил на телегу и уехал, что-то приказав солдатам.
«Видный немец… — подумал Алексей Никитич, перевязывая раненого. Одна пуля зацепила голову, другая — грудь, третья пробила бедро. — Досталось тебе, парень, но и им от тебя тоже досталось…»
Телега миновала изуродованные взрывами орудия.
— Где могилу рыть будем? — спросил Петька.
— Туда пусть сносят…
— Бать, иди сюда! Смотри — рыжий, за мясом приходил, и дядя Семен! Алешка Лобов и Семен Карпов лежали рядом, будто спали. «Вот она, сила-то… — Алексей Никитич сглотнул горький ком. — Жизни свои положили…»