Человек должен жить
Шрифт:
— Юрий Семенович, заскучали по любимой? — бросила мне на ходу Валя — та грубо отесанная, лишенная утонченности Валя, которая могла понравиться только Каше.
— Вы бы лучше спросили, где пропадает вечерами ваш… — Я не стал продолжать. Вряд ли Валя услышала бы: она была уже далеко.
Под окном кто-то ругнулся. Я вытянул шею и увидел моих больных, Редькина и Кукина. Они резались в карты. Несколько раз я накрывал их в палате, теперь они примостились на траве у стены.
— Опять за старое? — крикнул я.
Взрослые, а не
Редькин быстро сгреб карты, сунул их в карман пижамы и выставил напоказ пустые руки.
— А мы ничего. Вам показалось, Юрий Семенович. Мы не играли.
— Прошу вывернуть карманы, — строго сказал я. И уже когда сказал, заметил, что говорю тоном Золотова.
— Ну, это не положено по уставу больницы, Юрий Семенович.
— Вот именно, — еще строже сказал я. — В карты играть действительно не положено. И обманывать тоже.
После завтрака вместе с Коршуновым я сделал обход больных своей палаты. Когда мы вышли в коридор, Василий Петрович пожал мне руку и сказал:
— Честно говоря, не ожидал. Больных ведете очень правильно. В этом же духе и продолжайте.
Я сел за стол и начал заполнять дневники в историях болезней, за соседним столом сидел Коршунов. Позже к нему присоединился Захаров. Работалось хорошо… И вдруг перо в моей руке задрожало: на мгновение я представил, что было бы со мной, если бы мальчишка умер в нашем общежитии. Как бы тогда Чуднов рассказал о нас на утренней конференции?
Нудная и неблагодарная работа — писание историй болезней. Никто не оценит, никто не похвалит. А если и похвалит, то удовлетворения все равно, наверное, не испытаешь. И все-таки заполнять истории надо. Уж так повелось исстари. Кроме того, история болезни — документ юридический. Иногда он попадает в руки к дотошному следователю, фигурирует на суде. И чтобы совесть твоя была чиста, заполнять истории надо полно и добросовестно. Пусть все видят, что ты сделал для больного все, что можно было сделать. Разумеется, на современном уровне медицинских знаний.
К счастью, и писанию историй приходит конец. Василий Петрович откинулся на спинку стула, вздохнул, закрыл папку.
Я тоже захлопнул свою папку, подошел к его столу.
— Вы представляете, Василий Петрович, — начал я, — в институте нам почти ничего не давали делать самим. К ассистированию, правда, допускали. Лично я очень много ассистировал. Но разве можно этим удовлетвориться? Далеко не одно и то же — держать в руках марлю или скальпель. А нам, студентам четвертого курса, в институте — да и здесь! — доверяют только марлю. В лучшем случае пинцет или иглу.
— Совершенно верно, — пробурчал Захаров. Он еще не успел заполнить истории болезней, хотя больных у него меньше, чем у меня. Староват. Учиться нужно до двадцати пяти.
Я продолжал:
— Честное слово, обидно. Пора уже брать быка за рога. Нас через два года выпустят врачами,
— Конечно! — согласился Василий Петрович. — Думаете, меня Золотов встретил лучше? Показал две-три амбулаторные операции и сказал: «Диплом получили? Так извольте работать!» Три года я варился в собственном соку. О больших операциях мог только мечтать. Как старался Золотов не допустить меня в стационар! Не вышло. Чуднов и горздрав крепко меня поддержали… А вам просто повезло, вы еще студенты и уже работаете в стационаре. Завидное положение.
— Очень незавидное, — возразил Захаров, завязывая шнурки папки. — Большие надежды возлагали на вашу больницу, а, выходит, зря. С нами обходятся как с детьми. А нам уже надоели няньки!
— Ну, друзья, делать выводы рановато. — Василий Петрович развел руками. — После трахеотомии, которую вы сделали, думаю, и Золотов пересмотрит свое отношение к вам. В следующую пятницу мой операционный день. Посмотрю, как вы работаете. А теперь пойдемте в перевязочную. У нас еще не все перевязки сделаны. Двум больным надо наложить гипс. Посмотрю, на что вы годны.
— Ты будешь в пятницу оперировать, — шепнул Захаров, положив руку мне на плечо.
— Ты что, пророк? — спросил я.
— Вот посмотришь!
Захаров ошибся: мне посчастливилось оперировать уже сегодня, в субботу.
Как всегда, с четырех часов мы принимали в поликлинике. Но теперь вместо Золотова нами руководил Василий Петрович. Сестра вызвала пятерых мужчин. На одного из них я обратил внимание. Он был примерно моего возраста, но очень бледен и возбужден. Глаза его не знали, на ком из нас остановиться. Я подошел к нему и предложил сесть.
— Ваша фамилия? — спросил я.
— Дубовский.
Я стал подробно опрашивать и все добытые сведения записывал в амбулаторную карту. Потом я попросил его прилечь на кушетку. Я ощупывал его живот, поворачивая больного с боку на бок.
— Острый аппендицит, — сказал я. — Необходима операция. — И пошел к раковине мыть руки.
— Операция? — спросил Дубовский. — А нельзя ли обойтись без нее?
— Нельзя, — сказал я решительно.
— А я думаю, что можно, — возразил он.
Наш разговор услышал Коршунов и попросил у меня амбулаторную карту больного, просмотрел первую страницу.
— Вы учитель? — спросил он.
— Да.
— И боитесь операции?
— Да. Точнее, я хотел бы обойтись без нее.
— Я вас просто не понимаю, — сказал Василий Петрович мягким голосом. — Уж кто-кто, а вы, наверное, знаете, что аппендициты лечат только оперативно. И чем раньше сделана операция, тем лучше результат.
— Значит, и вы советуете? — спросил Дубовский.
Василий Петрович попросил его «еще разок» прилечь на кушетку. Дубовский лег. Василий Петрович ощупал его живот и сказал: