Человек должен жить
Шрифт:
На перекрестке Вера остановилась и обернулась. Я помахал ей рукой. Она не ответила и скрылась за углом здания.
Я возвратился в кабинет в самом лучезарном настроении. Завтра мы встретимся. Я жил завтрашним днем, и когда следующая больная, пожилая женщина в очках, не согласилась на операцию, которая ей была необходима, я даже не рассердился, а сказал только:
— Не могу вас заставить — дело ваше, здоровье тоже ваше.
— Правильно. Посоветуйте гражданке идти домой, — вмешался Василий Петрович. — Зачем напрасно отнимать время у себя и у других? Будем заниматься теми, кто хочет лечиться.
— А
— Сегодня ведут прием московские доктора, — сказал Василий Петрович. — И незачем капризничать.
Больная взглянула на меня еще раз. И, резко повернувшись, ушла.
— Посидит, подумает и вернется, — сказал мне Василий Петрович. — Нельзя же допустить, чтобы больные у нас в кабинете командовали.
Вот это мне нравится. Правильные слова.
Потом мы приняли пятерых мужчин. Коршунов подходил то ко мне, то к Захарову, давал указания. После мужчин снова пригласили женщин. Среди вошедших была и та упрямая больная в очках. Она смущенно улыбалась.
Василий Петрович одобрительно сказал:
— Давно бы так, гражданка. Юрий Семенович, мойте руки.
К половине шестого мы приняли всех записавшихся больных.
— Собирайтесь, поедем оперировать, — сказал Василий Петрович.
Машина «Скорой помощи» подбросила нас до стационара за какие-нибудь три минуты. Еще через десять минут я уже стоял возле операционного стола в полной форме врача-хирурга. Предстояло сделать операции троим больным. В последние дни я много читал об операциях по поводу аппендицитов. И знал эти страницы учебников на память.
Вошел Захаров, на ходу завязывая марлевую маску. Затем появился Василий Петрович. Он был одет, как и я: халат, шапочка, марлевая маска, фартук из клеенки. И руки выставлены вперед.
На каталке привезли тучную женщину. Сердце у нее, должно быть, неважное. Василий Петрович оперировал ее сам, а я помогал. Не приведи бог оперировать таких полных! И зачем только они болеют!
Двадцатилетнюю девицу оперировал тоже он. Операция прошла без каких-либо особенностей, и она мне не запомнилась.
Дверь приоткрылась, в щель пролез Каша. Он посмотрел на меня с завистью. Ему тоже не терпелось оперировать. Конечно! Он стал возле Захарова и что-то тихо говорил ему в левое ухо, как в микрофон.
Василий Петрович сидел на железном, выкрашенном белилами стуле. Как и я, он выставил вперед руки, полусогнутые в локтях.
— Вы хорошо ассистировали, — вдруг сказал Василий Петрович. Он оттолкнулся ногой от пола, описал на вертящемся стуле почти полный круг и остановился, глядя на меня. — Всегда помните, что вы ответственны за жизнь человека. Когда оперируете, всегда думайте, что на операционном столе лежит близкий вам человек: мать, брат, жена. Нужно любить человека, который пришел к вам за помощью. Руки и сердце хирурга неразрывны.
Голова и руки — да. Что касается сердца — сомнительно. Во всяком случае, мне будет трудно представить в чужом человеке брата, мать или жену.
Ввезли Дубовского. Василий Петрович сказал:
— Юрий Семенович, оперировать будете вы.
Глаза Каши вспыхнули, а Захаров глянул на меня без всякого удивления.
Не заведующий отделением Золотов, не институтские светила, а Василий Петрович казался мне сейчас самым умным, самым справедливым учителем на земле. Я благодарил судьбу за то, что при распределении попал именно к нему. Хорошо, что он выздоровел. И еще лучше, что он оправдывает мои надежды.
Дубовского переложили с каталки на операционный стол.
— Тревожно на душе, — признался Дубовский, глядя то на Василия Петровича, то на меня. — Мой дядя умер до войны оттого, что срезал безопасной бритвочкой мозоль. И представьте, жена у него была врач.
— И он, по-видимому, считал, что этого вполне достаточно, чтобы и самому испробовать свои силы в медицине, — сказал Василий Петрович. — Много ли надо знаний, чтобы удалить крошечную мозоль?
— Он умер от заражения крови, — сказал Дубовский, шаря глазами по операционной. Ему, наверное, казалось, что он увидит где-либо кровь. Но вокруг была чистота, какая может быть только в операционной.
— Вероятно, ваш дядя не прокипятил бритвочку, — сказал Захаров. — А пенициллина в те годы еще не было.
— Вероятно, — уже из-под простыни сказал Дубовский. — Василий Петрович, кто будет меня оперировать?
— Юрий Семенович, — ответил Коршунов.
— Юрий Семенович врач или студент? — спросил Дубовский.
Гениально! Гениально спросил парень!
— Почти врач, — сказал Василий Петрович. — Он окончил с отличием четыре курса института. Кроме того, и я буду рядом, так что вы можете быть спокойны.
Я буду оперировать! И мне будет ассистировать Василий Петрович! Я почувствовал необычайный прилив сил и уверенность неограниченную.
Может быть, эта уверенность передалась больному. Он спокойно опустил голову на простыню — он беспрекословно отдавал себя в мои руки.
Василий Петрович смазал йодом живот Дубовского. В двух предыдущих операциях это делал я. Сестра подала шприц, и я сам начал впрыскивать новокаин в кожу больного. Все шло хорошо, и лишь когда в моих руках оказался скальпель, уверенность начала покидать меня. Ассистировать просто, а теперь немеют пальцы, сжимающие скальпель, кружится голова. Может быть, от счастья кружится? А что, если не смогу? Но ведь я давно стремился к оперированию! Я увидел Василия Петровича, Захарова, Кашу, Дубовского и сказал себе: «Я должен быть сильным и смелым, лишь тогда из меня выйдет толк». И вонзил скальпель в кожу.
Дубовский спокойно дышал под простыней. Воздух свободно поступал к нему. Дубовский, конечно, не знал, что делается сейчас в его животе. Но, как и каждый больной, он хотел знать.
По выражению лица Каши я догадывался, что Дубовский смотрит на него, смотрит, наверное, внимательнее, чем в зеркало. Каша иногда ему подмаргивал. Выражение лица Каши часто менялось, но не омрачалось ни разу.
Мне надо было найти червеобразный отросток. Еще ничего не искал я в жизни с таким старанием.