Человек должен жить
Шрифт:
И все-таки я завидовал Игорю: он гуляет, а я дежурю. Идиотский график. Почему Чуднов именно меня поставил дежурить в субботу? Ничего. Завтра и на моей улице будет праздник. Если Вера не подведет.
Когда б не дежурство, субботу можно было бы назвать великолепной. События дня пронеслись передо мной. Утренняя конференция, где нас, студентов, подняли на щит. Первая самостоятельная работа в поликлинике. Встреча с Верочкой. Наконец, операция Дубовскому — вершина всей нашей практики. С сегодняшнего дня турнирную таблицу веду я. Люблю шахматы. А прелесть данной
Вера… Что она сейчас делает? Вспомнила ли хоть раз обо мне? Впрочем, это не столь важно. Вовсе не обязательно, чтобы любили двое. Была бы только моей.
Вера и хирургия. Вот все, что надо мне от жизни. Хирургия, хирургия! Самая результативная, самая эффектная из всех специальностей. Разве Золотов не первый человек в больнице? Но сколько надо знать, чтобы стать Золотовым, сколько надо учиться! На это уйдут годы, десятилетия. Впрочем, всегда есть исключения из правил. Путь Золотова, вероятно, можно пройти в сжатый срок.
Что Золотов! До него как до солнца. Захаров, кажется, умеет больше меня, этот лапоть из глухой деревни. Лапоть, но палец в рот не клади: откусит! Сделать аппендицит для него, наверное, вовсе пустяк. Где он научился делать трахеотомию? Не было случая поговорить об этом. Почти каждую ночь он в больнице. Если там что-нибудь случается, за нами в общежитие прибегает няня. Так приказал Чуднов. Но в больницу с нею уходит лишь он один. Иногда с Кашей. И никогда — со мной.
Неужели я ленив? Нет, отставать я просто не имею права. Когда ночью опять за нами прибежит санитарка — я пойду. С этого дня буду ходить всегда.
Тут я вспомнил, что дисциплина в моей палате хуже, чем в палате Захарова. Он отучил своих больных играть в карты, а я своих не отучил. Что карты! Мои больные иногда курят в палате, иногда убегают в магазин в больничных пижамах. Золотов уже сделал мне замечание на этот счет: «Воспитывать больных нужно. Почему его больные дисциплинированны?» — И Золотов глазами указал на Захарова.
Я встал со скамейки и направился в свою палату. Лишь один Зернов находился на койке. У него был перелом бедра, и при всем желании он никуда не мог уйти.
— Где же остальные? — спросил я.
Зернов ответил:
— Откуда же мне знать, Юрий Семенович?
Во дворе на скамейках сидели больные, но не из моей палаты. Кое-кто разлегся под кустами, но моих не было и здесь. Так я дошел до забора, отделявшего территорию больницы от городского сада. В заборе качнулась доска. Она открыла на мгновение темную зелень горсада и встала на свое место. Очевидно, оттуда кто-то периодически вел наблюдение.
Нагибаясь, чтобы не зацепиться за ветки вишен, я побежал к секретному лазу, отодвинул доску — и ахнул. Пятеро моих больных сидели вокруг расстеленной газеты и выпивали. Две бутылки водки, одна из них пустая, сыр, колбаса, больничный хлеб, колода карт… Они ничего не успели убрать. Я смотрел на них, они — на меня.
Редькин
— Доктор! Пожалуйста, с нами, — сказал Редькин. — Одну рюмочку.
— Как вы смеете!
— Не волнуйтесь, доктор, это же лучшее средство медицины, особенно в субботний вечер, — сказал Редькин.
— Вот я покажу вам субботу!
Редькин подал знак своим товарищам, и они в одно мгновение осушили стаканы. Бутылки полетели в кусты.
— Вы будете меня помнить. Я вам покажу!
— А что вы нам сделаете? Ударите? Не имеете права!
Не говоря ни слова, они начали перелезать на территорию больницы. Последним полез, покряхтывая, Косых, болезненный, худой мужчина, ежедневно предъявлявший на обходе десятки жалоб. Я сказал ему:
— Водкой язву лечите? Послушаю, что завтра вы будете говорить на обходе.
— Виноват, Юрий Семенович… Горько виноват.
— Маху дал, Косых! — сказал Кукин. — Мы же говорили: «Не пей без разрешения Юрия Семеновича».
— О вашем поведении узнает дежурный врач, — сказал я. — Сегодня же вас выпишем…
Решительность покинула меня на втором этаже, вернее, еще на лестнице, которая вела на второй этаж. Я шел к Вадиму Павловичу. Сказать или нет?
Если скажу, будет шуму на всю больницу. Чьи больные убежали? Гринина! Чьи больные играли в карты и пили водку? Больные Гринина! Пожалуй, лучше помолчать. Лучше будет для них и для меня. А их я возьму измором… Не дойдя до ординаторской, где читал роман Вадим Павлович, я вернулся вниз.
Больные сидели на своих койках. Я вошел в палату. Они настороженно смотрели на меня. Я стоял и молчал, стараясь сделать взгляд пронизывающим. Читайте, голубчики, свою судьбу. И вдруг произошло нечто несообразное. Редькин захохотал.
— Не выдал! — крикнул он, как бы отхаркивая хриплый смех. — Ей-богу, не выдал! Юрий Семенович, друг любезный, спасибо. Ну, мы, конечно, ошибку сделали, каемся. Мы…
Я выскочил из палаты, хлопнув дверью.
Пьяный наглец! Так разговаривать с врачом! Но как он догадался? У Золотова он бы не догадался, Золотов бы одним взглядом превратил его в порошок. А я… боже мой! Когда же я-то научусь превращать их в порошок?
Минут десять я просидел в коридоре за столом, подперев ладонями отяжелевшую голову. Думать об унижении, которое испытал, не мог. И не думать не мог. Вадим Павлович вывел меня из оцепенения.
— Работенка, работенка будет! Через пять минут… Что вы смотрите на меня, как на марсианина? За Борисом Наумовичем послал! Ясно?
— Будет операция? — с надеждой спросил я. Во мне вдруг вспыхнуло предчувствие успеха.
— Больной в приемном покое. Хорошо, что вы оказались под рукой. А то я хотел уже посылать за вами…
— А за практикантами послали? — спросил я, надеясь, что он забыл сделать это. Может быть, мне удастся работать с Золотовым один на один.
— Няня найдет! Няни приказы Чуднова выполняют точно.