Человек должен жить

Лучосин Владимир Иванович

Пусть приходят. Что-то во мне зажглось, и горечь неудачи перестала жечь грудь.

— Пойдемте, Юрий! — сказал Вадим Павлович. — Не хочу называть вас по шаблону. Не обижаетесь?

— Что вы!

— Люди ближе друг другу, когда отбрасывают всякие отчества. Зовите меня просто Вадимом. Ничего не значит, что на какие-нибудь три пары лет я старше вас. Все это… как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустота и глупая шутка.

Вадим Павлович махнул рукой, я посмеялся про себя: Лермонтов в масштабе районного

морга. Забавных людей выкраивает жизнь.

В приемном покое на кушетке лежал парень лет двадцати трех. Лицо загорелое, глаза злые, черные, аккуратная челочка.

Я осмотрел его живот и сказал:

— Вадим, у него паховая грыжа. Ущемленная.

Он кивнул и сказал больному:

— Операция абсолютно неотложная. Сейчас придет Борис Наумович.

Вскоре в вестибюле послышались мягкие шаги. В дверях показался Василий Петрович.

— А говорили, послали за главным. — Больной, нахмурясь, смотрел на Вадима Павловича.

— Борис Наумович прихворнул, — сказал Коршунов.

— А что, вам не все равно, товарищ Луговой? — спросил Вадим Павлович. — Важно, чтоб операция была сделана леге артис.

— По-русски не умеете? — разозлился больной.

— Ну, то есть хорошо, отлично, превосходно.

Василий Петрович осмотрел живот, пощупал пальцем язык, сосчитал пульс, выслушал сердце и легкие.

— Вы смотрели, доктор? — спросил он меня.

— Ущемленная грыжа, — сказал я нараспев, как любил говорить Золотов. Он жил во мне — он, который причинял мне одно зло.

— Правильно. И, следовательно, нужно экстренно оперировать. Луговой, вы согласны на операцию?

— Согласен, — ответил Луговой.

— Вадим Павлович, оформляйте историю болезни. Юрий Семенович, пойдемте мыть руки.

Мы ждем, когда на каталке привезут больного.

— Василий Петрович, разрешите… Я много ассистировал на таких операциях в клинике! Хотите, я расскажу все этапы операции?

Несколько мгновений Василий Петрович колебался, потом сказал:

— Говорите. Я слушаю.

Я рассказал.

— Правильно, даже очень правильно. А уверены, что сделаете?

— Совершенно уверен! Абсолютно! А если… в крайнем случае… что не так, так ведь рядом вы, Василий Петрович.

— Была не была! Уговорили. А вот и ваши.

В операционную вошли, тяжело дыша. Захаров и Каша. Они бежали, чтобы не опоздать. Ввезли Лугового. Операция началась. Вторая самостоятельная операция в моей жизни.

Вдруг дверь отворилась, в нее бочком, протиснулся Чуднов. Нет, предчувствия не обманывают, никогда не обманывают. Я забыл про свои несчастья.

Я забыл про несчастье больного. Я чувствовал вдохновение и знал, что оно не угаснет.

Чуднов смотрел на мои руки, а я работал, и мне приятно было, что он смотрит, как я работаю. Наверно, пианисту также приятно знать, что его слушают люди. Я знал, что нужно делать в данную минуту и что в следующую. Мне не нужно было

подсказывать. Впервые я почувствовал себя хирургом. На меня смотрели. С улыбкой? С восхищением? Не все ли равно, когда руки знают сами, что делать, и все твое существо наслаждается явлением искусства? Вот, оказывается, что такое настоящая операция!

Луговой зашевелился. О чем он говорит? Не понимаю, какое удовольствие он находит в болтовне на операционном столе?

— Товарищ Луговой, спокойнее!

Операция продолжалась час и пять минут. Час и пять минут я был счастливейшим человеком. Потом больного переложили со стола на каталку и повезли в палату. Вдруг я услышал возглас, выражающий испуг. Я круто повернулся. По предоперационной шел Золотов. Сестры уступили ему дорогу. Он жестом приказал им везти каталку дальше. Я шагнул ему навстречу. Пусть! Пусть войдет!

Но Золотов в операционную не вошел. Он окинул нас настороженным взглядом, повернулся и, чуть согнувшись, будто от какой-то боли, направился к коридору. Дверь закрылась.

— Ну как? — спросил Чуднов. Он, ласково пыхтя, смотрел на Василия Петровича.

— Опять будут неприятности.

— Операция же протекала прекрасно?

— Главный хирург недоволен ею.

— Что вы, дорогой мой. Я убежден, что теперь он изменится. Такие молодцы, как наши студенты, хоть кого расшевелят. Он-то хорош был сегодня? — Чуднов глазами показал на меня.

— Вы же сами видели.

— Я как хирурга вас спрашиваю.

— Прекрасно, Михаил Илларионович! И без всяких скидок на молодость. Операция проведена без малейших подсказок с моей стороны. Считаю, что Юрий Семенович весьма преуспеет в хирургии.

Старик совсем расцвел.

— Ну, не будем слишком хвалить его, а то еще вообразит себя гением. Но прирожденным хирургом назову. И думаю, что не ошибусь. До свидания, дорогие мои товарищи!

Каша и Захаров молча пожали мне руку: видимо, им было нечего добавить к тому, что сказали врачи. Они пошли в общежитие досыпать ночь. Василий Петрович тоже скоро ушел. Мне же спать не хотелось. Два — ноль в мою пользу, Захаров. Так-то идут дела.

Часа два я просидел на подоконнике в коридоре, глядя на перемигивающиеся огоньки сонного города. Потом пошел к Вадиму Павловичу и спросил, что мне делать.

— Книга есть? — спросил он.

— Нет.

— Ну, попросите у больных, развлекитесь. А поступит новый больной, будем вместе принимать. Можете посидеть в приемном покое. Там Милочка сегодня дежурит. С ней побеседуйте. Она и книгу вам достанет.

Мне не хотелось беседовать с какой-то Милочкой. О чем, в самом деле, я мог бы беседовать с ней? А поиграть с девчонкой не было расположения. Я пошел вниз, в свою ординаторскую, снял туфли, пиджак, брюки, взял с этажерки номер «Хирургии» и лег на диван. Я читал все статьи подряд и все-таки не мог нагнать на себя сон.