Человек и пустыня
Шрифт:
Седобородый Захар Захарович заулыбался, закланялся, заговорил почтительно:
— Да вот дело-то какое…
Иван Михайлович, слушая, тащил из шкафа шкатулочку с деньгами, книги, бумагу.
Все другие слушали молча. И будто их не было здесь, — Иван Михайлович разговаривал только с Захаром Захаровичем, расспросил о деле подробно, шутил, довольный ответами, и все это делал неторопливо, но как-то веско, основательно, и все, кто был в конторе, понимали, что это говорит и шутит миллионер — существо в их глазах высшее.
Пришел в контору и Виктор Иванович, в шубе и в шапке. Он быстро
— Здравствуйте! — и сел за стол, что против отцова стола.
Отец, мусля палец, отсчитывал деньги. Он передал их тут же приказчику и записал карандашом в книжке. Виктор Иванович, увидав, как отец муслит палец, брезгливо поморщился и сказал:
— Сегодня наконец придет кассир.
Иван Михайлович покачал головою недовольно:
— Напрасно это. Троих новых служащих сразу. К чему? Сами бы справились.
Виктор Иванович улыбнулся.
— Ты, папа, очень дорогой кассир. Нельзя так расходовать капиталы. Твой труд надо ценить на вес золота, а ты вот занимаешься выдачей денег. Это сделает человек за тридцать рублей в месяц…
Иван Михайлович подмигнул Захару Захаровичу, все еще стоявшему у прилавка:
— Вот как ныне. По-заграничному хочет ставить.
На улице затопала лошадь. Агап бросился к двери: по лошадиному топоту узнал, кто едет. Утираясь красным платком, в контору вошел Зеленов. За ним — высокий, худощавый человек в сапогах бутылками: новый кассир. У него в лице была та сухость, которую накладывает постоянное общение с деньгами.
Виктор Иванович распаковал пачку бланков и принялся объяснять конторщику Якову Семеновичу и новому кассиру, как ставится дело в хлебных конторах Америки и Германии и как должно быть поставлено здесь. Часов в десять пришла барышня — в меховой шапочке, с муфтой — дочь прогоревшего помещика Бекетова. Виктор Иванович указал ей на маленький столик в самом дальнем углу у окна. На столике уже лежали немецкие и английские газеты и пачка писем с заграничными марками. Виктор Иванович сам опросил троих приказчиков.
— Михайло Семенович, ты зачем?
И, узнав, что Михайло Семенович пришел еще до свету, чтобы расплатиться за привезенное зерно, что мужики у амбаров ждут и сердятся, Виктор Иванович нахмурился.
— Столько времени ждешь! Почему же не сказал?
Михайло почтительно молчал, посматривая то на Ивана Михайловича, то на Виктора Ивановича.
— Вот, папа, видишь пользу кассира? Мы могли бы давно выдать деньги, отпустить.
Иван Михайлович посмотрел на сына, прищурив глаза.
— А куда спешить? Все равно мужики успеют деньги пропить. Пусть подождут.
А Зеленов сидел за столом, ничего не делал, смотрел, как распоряжается Виктор Иванович. И улыбнулся довольный. В улыбке тонули его глаза, и вид у него был: «Слава богу, нашел я себе смену».
В полдень из дома прибежала горничная Наташа, через двор по морозцу, бодро, в одном платье, лишь накинув на голову и плечи теплый платок.
— Пожалуйте обедать…
И трое пошли — кряжистые, могучие.
В столовой — и Елизавета Васильевна, и Ксения Григорьевна, и Ольга
Молитва была короткой — не то что прежде. Лишь Иван Михайлович еще крестился, хотя все уже двигали стульями. И за обедом говорили. Расспрашивали Виктора Ивановича об Америке: все не могли надивоваться. Говорили о Цветогорье, о том, что Варенька Синькова пьяная ездила с молодыми купцами на тройке в Балаково: «Срам-то какой отцу-матери!» Виктор Иванович посматривал на всех, посмеивался. Как изменилась жизнь! Вот еще недавно — пять, шесть лет назад — за обедом никогда не говорили — «грех говорить», — молчали тягостно, и обед был тяжелой повинностью. Ныне обед — встреча всех со всеми. Вон как возбуждены радостью и смехом лица у матери, у тещи, у жены, у тестя! Мать сначала ужасалась, говорила за обедом нехотя, ныне привыкла и говорит больше всех.
— Стали такие дочки — смотри да смотри, — брезгливо поморщился Василий Севастьянович. — Гляжу я на нашу Симку: вертится, будто ее бесы шилом тычут в какое-то место. Беда!
Ольга Петровна махнула на мужа рукой:
— Ну, уж ты и скажешь! Девка как девка. И никакие бесы ее шилом не тычут. Знамо, молода, повеселиться хочется…
Из-за обеда встали отяжелевшие. Василий Севастьянович сказал жене:
— Ты поезжай домой — Сима скоро придет, — а я здесь посплю, потом мне с зятьком надо поговорить о деле.
Он зевнул и перекрестил рот, пошел в диванную — здесь он обычно спал, когда оставался у Андроновых, и не успели уйти из столовой женщины — уже густой басистый храп пополз из-за двери. Ольга Петровна сказала:
— Вот счастливый-то: как ляжет, сейчас уснет. А я иной раз ворочаюсь, ворочаюсь, думаю, думаю, — чистая беда!
Смеркалось уже — Василий Севастьянович, расчесывая бороду и позевывая, пришел в кабинет к Виктору Ивановичу.
Кабинет еще был полупустынен, похож на обширную студенческую комнату, но уже хозяйственно протянулись книжные шкафы вдоль стен, и обширен был письменный стол между двумя окнами, выходившими на Волгу. Передний угол закрылся темными иконами, и в половину стены протянулась карта Нижнего и Среднего Поволжья. Блестящие приборы — рычаги, колеса и стаканы — стояли на столике в другом углу, и там же, на окне, белело множество маленьких мешочков с пробами пшеницы и ржи. И на каждом мешочке — записка, привязанная ниткою. Виктор Иванович сидел в глубоком кожаном кресле, читал книгу, когда пришли к нему тесть и отец. Он отложил книгу и костяной разрезальный нож.
— Вы как заговорщики. Смотрю на вас — все шепчетесь.
Василий Севастьянович усмехнулся:
— Хе-хе, это ты, пожалуй, правильно: заговорщики. И знаешь, против кого заговор? Против тебя. Что ни толкуй, зятек, а как я говорил, так и надо сделать.
— Вы о чем?
— Надо теперь же расширить скупку.
Виктор Иванович нахмурился.
— Не понимаю, какой смысл.
— А смысл один: сейчас купим по рублю, весной продадим по полтора.
— Да, продадим. Продадим и осрамим себя. Сейчас наше зерно стоит на первом месте, потому что мы сами производители. Наша пшеница так и известна за границей под именем цветогорской. А купим неизвестно что.