Человек находит себя
Шрифт:
Ее, девятый, вагон остановился далеко за перроном. Она побежала: поезд стоял здесь всего минуту. Запыхавшись, подала билет проводнице, шагнула к подножке. Проводница преградила ей дорогу, вернула билет,
— Не на этот поезд и просроченный, — пояснила она.
— Как просроченный? Почему не на этот?
— Читайте и компостер глядите. — Проводница поднялась в вагон и уже опускала откидную площадку.
Таня растерянно вертела в руках билет. На нем действительно было выбито вчерашнее число и стоял номер совсем другого поезда, хотя тоже на Москву.
— Слушайте, пустите
— Не уговаривайте, — отрезала проводница.
Поезд пошел. Таня шагала рядом с вагоном и, чуть не плача, упрашивала проводницу, но та была неумолима. А поезд набирал ход. В отчаянной решимости, не соображая, что делает, Таня забросила на площадку чемоданчик и, уцепившись за поручень, попыталась вскочить на подножку, но не смогла и побежала, не выпуская поручень.
— Отпускайся! Под колеса затянет! — взвизгнула проводница и выбросила с площадки чемоданчик. — Отпустись! — Нагнувшись, она разжала Танину руку.
Таня споткнулась и упала ничком на песок. Мимо все быстрее и быстрее катились вагоны. Промчался последний… Она тяжело поднялась. Выплюнула песок, потерла ушибленный подбородок. Скомкала, отшвырнула ненужный уже билет и прислонилась к столбу, В голове гудело.
«Словно нарочно все против, — думала Таня. — Как назло… Но нет, она все равно поедет. Она утром на пригородном поезде отправится в Новогорск и уедет в Москву оттуда, — там, наверно, проще с билетами. Правда, пропадет день, но что делать…
— Я должна ехать, — вслух сказала Таня, приникая лбом к холодному сырому столбу и ударив по нему кулаком. Потом оттолкнулась от столба, подобрала валявшийся поодаль на песке чемодан, встряхнула его и повторила: — Должна!..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
В гарнитурный цех заглядывало вечернее солнце. Оно сверкало в дужке очков Ильи Тимофеевича и яркими спокойными пятнами лежало на полировке мебели — на шкафах, столах и буфетах, что выстроились по стенам цеха, прибранного, словно горница к большому празднику.
Илья Тимофеевич с довольным и праздничным лицом расхаживал вдоль своего «деревянного войска», бережно протирая мягкой тряпочкой полировку, и никак не мог налюбоваться вещами, которые чуть не два месяца создавал вместе с солдатами «своей мебельной гвардии». Цех прибрали и принарядили по его настоянию, потому что добрую вещь, заявил он, можно справедливо оценить только в абсолютной чистоте.
В цехе собирался наконец «решающий» технический совет.
Но не только члены совета и столяры художественной бригады пришли на совет, здесь были рабочие и из других цехов. Судьба новой мебели интересовала многих. Образцы разглядывали. Судили. Спорили.
Тут же с суетливым и едким огоньком в глазах путался Ярыгни. Он сдержанно хвалил мебель рядом с теми, кому она нравилась, и рьяно ругал — шепотком на всякий случай и в самое ухо того, на чьем лице замечал скептическую улыбку.
Больше всех, однако, переживал Саша Лебедь. Встревоженный и настороженный, он бродил среди старших, по многочисленным
Когда образцы наконец утвердили, Саша едва не крикнул «ура», но вовремя спохватился и только радостно потер нос.
Еще недавно, начиная работать в бригаде, Саша боялся: вдруг поручат какое-нибудь малоинтересное дельце вроде приготовления клея или черновой обработки заготовок. Но вышло иначе. Илья Тимофеевич доверил ему очень даже щекотливое дело — подбирать по цвету и слою фанеру, которая шла на облицовку.
— Только не подкачай, смотри, — предупредил Илья Тимофеевич, — а то, худого не скажу, придется тебе обратно подаваться, к ящикам своим в сборочный…
И, несмотря на то, что в прищуренных бригадировых глазах пряталась стариковская хитринка, обличавшая напускную строгость, не подкачать Саша старался изо всех сил.
Очень уж неуверенно чувствовал он себя среди опытных столяров. «Сумею ли и я так-то… хоть когда-нибудь?» Особенно удивляло и восхищало его почти сказочное умение Ильи Тимофеевича чутьем и догадкой проникать в глубину дерева, угадывать самое неожиданное.
Прежде чем пустить в дело какой-нибудь брусок, Илья Тимофеевич вертел его в руках, разглядывал, взвешивал на ладони. Потом опирал брусок концом о верстак и пробовал, как пружинит, простукивал косточкой полусогнутого пальца, прислушиваясь к чему-то, рассматривал направление слоев. Саша так и ждал, что сейчас его бригадир станет пробовать брусок зубами или лизать. Но Илья Тимофеевич обходился без этого.
— Зачем вы так, Илья Тимофеевич? — говорил Саша.
— Зачем? — машинально переспрашивал Илья Тимофеевич и, если исследование таинственных свойств бруска закончено не было, отвечал неопределенно — А вот затем… — Однако после паузы и раздумья смотрел в пытливые карие Сашины глаза и рассказывал: — Зачем, говоришь? А вот зачем. Ты, допустим, человек ученый — и теорию там у вас в ремесленном проходили, и практику, — а вот посмотри да скажи мне: в какую сторону и через сколько дней этот брусок может покоробиться и как его поэтому и куда употребить надо, чтобы без фальши после, а?
Саша прицеливался глазом вдоль кромки бруска, вертел его, вздыхал и конфузился; ответить он не мог.
— Во! — заключал Илья Тимофеевич. — Видишь, браток, без большой-то практики твоя теория пока что невареная похлебка: посуду занимает, а есть нельзя. Вот гляди: тут у бруска кремнинка прошла. Так? Здесь вот позаметнее, а тут поменьше, тут слоек поплотней и гнется в эту сторону иначе. Видал? Вот здесь я его клейком смажу, а на клеек деревце всегда ведет малость. Вот я и гляжу, как мне его повернуть, чтобы напослед, как ни вертело его, как ни коробился, а на свое место встал. Уразумел? В деревце, как в человеке, свой характер. Вот для нас, мастеров, самое первое дело — угадать его, характер этот, да от строптивости уберечь.