Человек-огонь
Шрифт:
В комнату вошел старик в замасленном пальто, перетянутом сыромятным ремнем. Он снял шапку, обнажив лысую голову с редкими седыми волосами на висках и затылке. На голове резко выделяется глубокий шрам.
— Иногородних берешь к себе? Мастеровой я, пригожусь.
Томин вышел из-за стола, приблизился к старику. Изучающе посмотрел на него.
— Что уставился, купить хочешь? Я ведь не часы с кукушкой.
— Не узнаете, Прохор Фомич?
— Чтой-то запамятовал.
— Книгу вы мне мастерили, библию.
—
— Да, имел такое счастье им быть. А что же вас к нам привело, вы же политикой не занимались?
— Эх, парень, парень! — сокрушенно качая головой, дрогнувшим голосом заговорил Фомич и из его выцветших глаз выкатились две крупные слезы. — К чему спросил про то? Сколько годов прошло?! А время, что тебе рашпиль заготовке. Сам посуди: где мне теперь быть? Сын отказался служить царским опричникам, так его повесили, сноху опозорили, дом спалили. Лютуют господа офицеры.
— Успокойся, отец, мы рассчитаемся за тебя с палачами, — сурово заверил Каретов и приподнял шашку.
— Спасибо, парень, но я из своих рук хочу долг вернуть господам хорошим.
— Больно стар, Фомич, куда же мы тебя пристроим? — заметил Томин.
— Мыло серо, да моет бело, не такой уж я хил, как ты думаешь.
Томин немного подумал.
— Пойдете на время в продовольственный отряд, а там видно будет.
— Вот так-то оно лучше… А то — стар…
Домой Николай Дмитриевич пришел поздно ночью. Он занимал комнату, разделенную надвое старым солдатским одеялом. В передней — рабочий стол, телефон, за занавеской — спальня.
Внимание Томина привлек блестящий предмет на столе. Это был трофейный пистолет с империалистической войны. Николай Дмитриевич подошел и с радостным изумлением воскликнул: «Бельгиенок!» Осмотрелся: на диване — гранаты, на полу — ящики с патронами.
— Вот те на, каким это чудом все сюда попало? — протянул Томин. — Дежурный!
…Ласковые, родные руки закрыли глаза. Так Аня часто делала в молодости: подойдет сзади, закроет глаза — угадай, мол, кто?..
— Аннушка! Родная моя! — проговорил Томин, обнимая жену.
Анна прижалась лицом к его плечу.
Вдруг он слегка отстранил ее, не выпуская, взволнованно и гордо любуясь ею, сказал:
— Нет, какая ты, Аннушка? Отныне ты — боевой мой товарищ, Анна… Любимая ты моя!..
Гроза над городом собиралась быстро и неотвратимо. 26 марта дутовские банды перерезали железнодорожный путь на Челябинск, завершив окружение Троицка. В Солодянку, что в пяти верстах северо-западнее Троицка, прибыл сам наказной атаман. Получив на ультиматум отказ, Дутов начал готовиться к штурму.
В городе воспрянули духом враги и недоброжелатели Советов. В купеческих домах
Томин чувствовал, что дутовцы и троицкая контрреволюция действуют согласованно, но ниточку, связывающую два стана противника, нащупать никак не удавалось.
Ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое марта. Не спится. Чтобы не разбудить жену (Анна Ивановна целые дни проводила в госпитале, приходила поздно, усталая), Николай Дмитриевич тихонько поднялся с постели.
— Ты куда в такую рань? — спросила Анна.
— Спи, спи. Я уже отдохнул.
Николай Дмитриевич освежился студеной водой. Позвонил начальникам участков обороны и, как обычно, действуя по пословице — «лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать», стал готовиться к поездке на передовые позиции.
С улицы донесся шум. Томин быстро вышел в коридор и тут лицом к лицу столкнулся с Наташей Черняевой.
— Сегодня утром, Заячья губа собирается напасть, — быстро произнесла она и тут же от страха прижалась к простенку, кутаясь в шаль. За окном послышался глухой рокот, который вскоре перерос в громкие крики, угрожающую брань.
— Господи! Как же теперь мне, куда? — испуганно спросила Наташа.
— Иди к жене, — ответил Томин и быстро вышел.
Сон улетел, а стук захлопнувшейся за мужем двери болью отдался в сердце Анны. Вместе с Наташей они подбежали к окну и остолбенели: у подъезда освещенная желтоватым светом фонаря бушевала вооруженная толпа. Часовой отчаянно отбивался, но толпа наседала с криками:
— Томина! Томина на расправу!
— Я Томин. Что нужно? — проговорил командующий, выйдя на крыльцо.
Внезапное появление и спокойный, уверенный голос словно холодной водой окатили анархистов: крики оборвались, толпа сдала назад.
— Я вас слушаю, говорите! — звонким, ледяным голосом произнес Томин.
— Зачем отдал этот паршивый приказ! — подступая к нему, с угрозой спросил угрюмый высокий анархист. Папаха, словно узкодонное ведро, надвинута на глаза, в высоко поднятой руке винтовка.
— Пошто обмундировку за март не даешь?
— Сними часовых от погребков!
— Чего с ним разговаривать?
— Бей его! Коли! — стараясь перекричать друг друга, орали остальные.
Томин стоял, не шелохнувшись, ни один мускул не выдавал его волнения. Высокий в узкодонной папахе поднялся на ступеньку крыльца и, обдавая Томина самогонным перегаром, прохрипел:
— Зачем, говорю, обижаешь людей?
— Не глухой, осади! — нажимая на плечо анархиста, потребовал Томин.
— Ты что толкаешься?! — заорал тот. — Рукоприкладством заниматься!